Дарья Беляева: Болтун [СИ]

Это потому, что ты только игрушка в руках того, кто играет. Мама была очень близка к истине, но мудрость, к которой она пришла, не интересовала ее. Лучшая подруга моей матери утверждала, что ее внутренние органы состоят из стали. Вместе они придумали собрать тех, кто им подобен. Женщины-волчицы, женщины, одержимые призраками, женщины, которых собрали из деталей и женщины, сотворенные из огня. У них было нечто общее — ни одна из них не признавала себя настоящей. Согласно моему мировоззрению ни одна из них и не была. В конце концов, бог дал нам высшее знание о себе самих.

Ты так любишь вежливость, моя Октавия, так что тебе будет небезынтересно узнать, что и в Бедламе есть свой этикет. Указывать на то, что чужое безумие — глупость, это дурной тон. Для меня моя мать и была куклой. Думаю, она никогда и никого не любила. Просто не знала, как это делается. У нее была идеальная жизнь, столь же красивая, сколь и пустая.

Много позже, когда наша дочь играла с куклами, я вспоминал о ней. Думаю, это может служить подтверждением правдивости моих слов. Да и Хильде никогда не лгала мне. В период, который интересует нас с тобой, ей было четыре года, она не помнила, как ее зовут и большей частью пребывала в собственных воспоминаниях. Хильде жила двумя жизнями, одной, располагавшейся на стреле времени конвенционально, и другой для остальных являвшейся прошлым.

Только вот для нее две эти разнесенные во времени точки обе были настоящими, реальными и значимыми. Оттого она помнила очень хорошо, лучше всех.

Я всегда мог к ней обратиться, потому что я с детства не умел думать о мире, как о чем-то линейном, в том числе и воспоминания мои были разрозненными и разбитыми.

Мы с Хильде крепко дружили, мне нравилось заботиться о ней. И хотя наша мать давала ей всю возможную заботу, такую гипертрофированную, словно мамой играла маленькая девочка, она никогда не была с Хильде теплой. Она говорила с ней, читала ей книжки, но ты легко вспомнишь, как важно совсем маленьким детям быть не просто существующими, но значительными.

Мне хотелось дать Хильде эту значительность, оттого мы всегда ходили втроем, я, она и мой пес Оттон.

Можно сказать, что Оттон был самым нормальным членом нашей семьи. Это был пес с золотистой шерстью, на солнце отливавшей в рыжину. У него были умные, добрые глаза и язык, похожий на розовую ленту, которой мама украшала волосы. К тому времени, как я стал достаточно взрослым, чтобы наше общение доставляло удовольствие обоим участникам, Оттон уже был старым псом. Думаю, он был старше меня лет на десять. И что для меня было самой юной порой жизни, ее весенним рассветом, для него было осенним закатом. Для собаки он прожил долго, примерно восемнадцать лет, и до последнего дня сохранял бодрость духа и тела. Безо всякого сомнения счастливы те, кому удалось прожить жизнь так.

Я живописал тебе семью мальчишки, но обошел вниманием его самого. Я думаю, в детстве у меня не было свойств, как и сейчас, однако у Хильде иное мнение на этот счет. Она описывает меня, как спокойного, заботливого и наблюдательного мальчика с красивой улыбкой. Думаю, моя мама могла бы мной очень гордиться. Утверждения Хильде также касаются моих многочисленных приятелей, которых, она говорит, было в избытке. Я помню лишь близких друзей, но верю ее словам. Потребность в общении у меня, надо сказать, довольно высокая, так что я охотно соглашусь, что так все и было.

У нас тоже был свой клуб, тогда все вокруг состояли в клубах. Это было очень модно, только ты, моя Октавия, могла и не знать об этом. Когда ты была ребенком, тебе не нужно было состоять ни в каком клубе, потому что ты и так принадлежала к самой привилегированной категории людей в Империи. Что до нас, то нам необходимо было чувствовать себя исключительными. И хотя мы были рождены на окраине Империи, в одном из самых неблагополучных ее уголков, наше скромное болотце казалось нам самым прекрасным местом в мире. Наш патриотический клуб назывался «Защитники леса». В названии этом заключена и основная наша деятельность. Мы спасали маленьких зверушек и оберегали деревья от конкурирующих групп, которые всячески им вредили.

Возможно, в этом и состояла их идеология, но мы никогда не спрашивали. С присущей детям тщательностью мы взялись за вражду, которая длилась не короче, чем многие войны — приблизительно пять лет. Хотя интенсивность и значимость той войны спала примерно через год после описываемых событий.

О моих соратниках в первой войне, которую я вел, будет следующая история, поэтому оставим этих ребят вести их благородный бой, и я расскажу тебе, как я шел домой.