Дарья Беляева: Болтун [СИ]

Пригород Бедлама, как и Бедлам, не отличался упорядоченностью. Между многочисленными тропками мы встречали полуразвалившиеся хибары с дырявыми занавесками и яркими цветами за окнами, единственным местным богатством, и аккуратные, хорошо покрашенные домики за забором, отгораживающим их от вездесущего леса.

Богатые и бедные жили вместе, не притворяясь, что не видят друг друга, потому что бедой Бедлама была вовсе не нищета.

Мы огибали полуразрушенные сарайчики, затем проходили мимо идеальных, словно с картинки, белых домиков с клумбами, полными роз. Человеческие жилища отвоевывали крохотные клочки земли у бесконечного леса, так что ни в коем случае нельзя было сказать, что у нас были улицы или площади. У нас был зеленый, залитый солнцем лес, скрывавший нас, и мы были за него благодарны.

Я не помню, чтобы когда-либо чувствовал себя лучше тех, кто живет в полуразрушенных или однажды уже горевших домах, но не помню и чтобы они считали меня кем-то иным по сравнению с собой. В Бедламе никак не получалось поделиться на классы и ненавидеть друг друга оттого, что все мы были равны и представляли собой нечто целое, с общим горем, которые вы называете сумасшествием.

Мне было абсолютно неважно, у чьего папы есть машина, а у кого нет папы и калитка перед стареньким домом может занозить руки. В своем рассказе об Октавии ты множество раз говорила о вещах, которых мне не понять. Но есть и то, чего никогда не поймешь ты. Мы не завидовали машинам и отцам, потому что все это было преходящим. В конце концов, моим друзьям было все равно, чем занимается мой отец. И, что даже более интересно, моим врагам было все равно.

Я просто хочу, чтобы ты поняла кое-что о мире, из которого я пришел. В мире варваров то, что может увидеть каждый — неважно, материальное равняется пустому, и только то, о чем мы думаем, что занимает нас, является богатством и бедой.

Там, где я родился и вырос, до абсурда доведена мысль о том, что в каждом из нас есть своя маленькая Вселенная. Мыльные пузыри летают от начала и до конца озабоченные постоянной возможностью лопнуть, и их совершенно не интересует воздух.

Мне было радостно петь, и даже ручей подпевал мне. Я вступил в него с ловкостью, которая показалась мне неожиданной, подбросил вверх несколько мокрых камушков и увидел вдалеке свой дом.

Он ничем, принципиально ничем, не отличался от картинки в журнале. Деревья отступали, давая моему дому продемонстрировать всю свою идеальную, выверенную и высчитанную инженерами красоту.

Безупречный, белый остов дома, где наслаивались друг на друга идеального размера доски, заканчивался треугольной крышей, из-под центра которой, как глаз, смотрело круглое окно чердака. Ставни всегда были распахнуты, потому что в кукольном домике они были бы именно такими. Мама запрещала закрывать их даже в дождь, потому что ее домик нужен был ей ровно таким, как тот, который она увидела на прилавке.

Папа постарался, вложил много денег для того, чтобы исполнить ее мечту. Я думаю, он любил ее. Безусловно, я далек от мысли, что любовь можно доказать деньгами, дело вовсе не в том, что в нашем убогом краю папа сумел построить нечто более или менее приличное.

Он исполнил ее мечту.

Ничто не приносило моей матери большего счастья, чем наш дом. Она с бесконечной, почти человеческой любовью относилась к арочным окошкам, начищенным почти до бриллиантового состояния, к широкому крыльцу с белыми перилами, которые мама бесконечно избавляла от плюща, к небольшим клумбам, которые она оберегала так же ожесточенно.

У нас даже был гараж, где стоял папин проклинаемый всеми и в то же время необходимый всем фургончик, когда они вместе возвращались домой.

Я сказал Хильде:

— Занавески сиреневые, значит папа уже дома.

Хильде кивнула, мы понимали тайный язык этого дома, с помощью которого мать общалась с отцом. Неспособная выразить свою любовь, она тем не менее хорошо помнила, что его любимый цвет — сиреневый, и к его приезду в доме непременно образовывалось множество сиреневых штучек, бесполезных и очаровательных, годных только на то, чтобы вытирать с них пыль.

Мама знала, что папа любит есть, и в день его приезда мы, еще не открыв дверь, ощущали тягучий, осенний запах яблочного пирога с корицей.

И хотя в тот день солнечный май выплескивал на землю тепло, от этого запаха мне веяло прохладой и мертвыми листьями. Я подумал, надо же, через каких-то пять месяцев все эти листья, полные жизни, будут мертвы.