Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Впрочем, это неплохо. И хотя у яблочного пирога всегда был привкус нашей тоски по маме, я обрел бесценный опыт — любить вместо того, чтобы быть любимым.

Папа сидел за столом, на нем был черный костюм в тонкую белую полоску, а из кармана неизменно торчала золотистая шариковая ручка, он протягивал ее, когда приходило время подписывать договор. Я часто видел, как он тренируется перед зеркалом, движение выходило неизменно обаятельным, но никогда его не удовлетворяло. Папин костюм производил впечатление то ли псевдодорогой одежды коммивояжера, то ли одеяния гробовщика, по долгу службы обязанного к некоторой представительности. По сути, отец был и тем и другим.

Он любил нас, потому что очень хотел детей с мамиными глазами. А мы любили его, потому что он нас любил. Но стоило нам кинуться к отцу, как мама поймала нас за воротники.

— Сначала вас надо отмывать, — сказала она. Отец засмеялся, и я обиделся на него, словно он предал меня. У него были чуть кривоватые зубы, улыбка казалась жутковатой, по крайней мере так говорили мои друзья. Но я думаю, дело было в том, что их родители пугали своих непослушных отпрысков моим папой. Любая улыбка казалась бы им жутковатой.

— Слушайте маму, малыши, а то она расстроится и уберет пирог в холодильник.

Он засмеялся, пальцы его рванулись к карману, но вместо сигарет, он достал свою золотистую ручку. Мать не разрешала ему курить на ее кухне. Это была ее лаборатория, алхимическая кузница масляных кремов и мастики, марципановых фигурок и засахаренных фруктов, и ни один посторонний запах, способный по маминому мнению испортить ее кулинарные шедевры, она здесь не терпела.

Мама отвела нас в ванную, отвернула краны и, поставив Хильде на стульчик, стала отмывать ее руки от лесной грязи, пока кожа не покраснела. Хильде терпела, и я терпел. Мы не знали, что отмывать руки, пока они не заболят, это неправильно. Я еще долго делал так, ровно пока ты не объяснила мне, что не обязательно причинять себе боль, чтобы быть чистым.

В ванной был слепящий свет, все время хотелось зажмуриться. Единственное, что я любил здесь — мягкий, пушистый коврик, растянувшийся у ванной. Это было место экзекуций, моя Октавия. Наша мать никогда не била нас, что в целом по меркам наших соседей было скорее благополучным исключением. Но мать заставляла нас натирать руки мылом под горячей водой, пока это не становилось невыносимо больно, она мыла нас, счищала каждое пятнышко, словно мы тоже были куклы. Это было неприятно, моя Октавия, но физические ощущения вовсе не важны. Вот в чем была проблема: это было обесчеловечивающе. Мы становились ее вещами, предметами обстановки. Она мыла нас, как посуду.

К тому дню я был достаточно взрослым, чтобы вымыть руки самостоятельно, и она стояла надо мной, наблюдая. Я не выдержал и подмигнул ей. У меня под рукавами рубашки были грязные ссадины на локтях, и я считал их своим сокровищем, потому что их сложно было сохранить.

Я смотрел в зеркало и не мог понять, кого вижу. Нет, мои собственные черты не менялись, и хотя контуры предметов за моей спиной растягивались и сжимались, словно все крутилось в воронке урагана, я оставался цельным.

Но я не был себе знаком. Не существовал так, как существуют другие люди. То, что я испытывал, нельзя было описать словами, хотя я и думал, что однажды научусь. Я видел кого-то чужого, сам же был бестелесен и распадался на компоненты, словно взвесь в пробирке уходил на дно. Пока ты, моя Октавия, ловила в ладони бабочек и выпускала их, не повреждая хрупких крыльев, я боролся за то, чтобы существовать. Ты не знаешь страха, в приступах которого абсолютно все кажется чужим, даже собственное тело. Я смотрел на себя в зеркало и видел другого мальчика, а взглянув на рыжие хвостики сестры, я понял, что не помню, были ли они такими всегда. Мой огромный страх отнимал мне язык, и я надеялся прийти в себя на кухне, но не узнал отца. Он сидел на своем месте, с присущей ему порывистостью движений наливал в начищенный стакан разведенный апельсиновый сок в пластиковой таре, который вы поставляли нам в качестве гуманитарной помощи, ссылаясь на наш тяжелый климат, хотя двигала вами необходимость сбыть нам редкостную дрянь. На отце была та же одежда, я узнавал его движения, и в то же время это был совершенно незнакомый мне человек. Я испугался, но виду не подал. Думаю, в тот вечер я впервые испытал предчувствие, познакомился с интуицией. Я не узнавал отца, потому что его больше не было со мной.