Дарья Беляева - Болтун [СИ]

— Что ж, папа решил немного отдохнуть, детки. Вы это поймете?

Мы с Хильде посмотрели друг на друга, эти взгляды имели решающее значение — папа засмеялся.

— Вижу, что поймете, — сказал он. — Слушайте, я уеду.

— Опять? — спросила Хильде.

— Далеко-далеко, — сказал отец, словно бы не слышал ее. — В одну волшебную страну. Я привезу вам оттуда подарки, раз уж сегодня я про все забыл.

— Здорово! — сказала Хильде, а я прекрасно понимал, что ничего хорошего в этом нет. Насколько волшебной должна была быть страна?

Папа посмотрел на меня так, словно я знал какую-то его тайну. Но я не знал, моя Октавия, я только хотел, чтобы ему стало легче. Поэтому я сказал:

— До свиданья, папа.

А он, наверное, воспринял это как знак. Я дал ему сигнал, запустил программу, я сказал то, чего он ждал и боялся. Рука его скользнула в карман, и я увидел пистолет, как в фильмах, на которые не пускают до тринадцати и на которых вовсе не хочется леденцов, какими дети в нашем городке обычно сопровождали просмотр.

Всего секунду я восхищался этой странной штукой, которой совершенно не место в нашей идеальной жизни, а потом папа вскинул пистолет и раздался громкий звук, показавшийся мне совсем не похожим на те, что выдают за выстрелы в фильмах.

Мой папа выстрелил себе в лицо.

Я почувствовал теплые капли на своих щеках и увидел, как на пушистых, рыжих хвостиках Хильде появились похожие на ягоды кровинки.

Вот все и закончилось. Папа повалился на пол, в секунду перестав быть кем-то, кого мы знали и любили. Этому человеку больше не о чем было переживать, да он и не умел теперь, потому что овеществился, стал предметом.

Я смотрел на него и не чувствовал никакой боли. Мой отец выстрелил себе в лицо у меня на глазах, но я не ощутил того, что ты представила себе сейчас. Нет, внутри у меня было пусто. Я метнулся к Хильде, закрыл ей глаза ладонью и понял, что она плачет. Сам я заплакать не мог, мне просто не хотелось.

— Не смотри, — сказал я. — Папе стало плохо.

Хильде испугалась, и я взял ее на руки, она прижалась ко мне, и мы развернулись к двери. На улице, напуганный выстрелом, лаял Оттон. В этот момент вошла мама с коробкой сигар, и я увидел, как расширились ее глаза. Она выбежала из комнаты, и я подумал, что она позвонит врачу, хотя, конечно, уже понимал, что это не имеет смысла. Я был маленький мальчик, моя Октавия, я додумался только выставить Хильде за дверь и снова развернулся к отцу. Пистолет лежал рядом с ним, как мягкая игрушка, которую Хильде обнимала в начале ночи, а в конце отбрасывала, потому что она становилась ей не нужна.

У него больше не было лица, и я подумал, что никогда не увижу папу снова. Возвращаясь домой я мечтал только о подарках, сидя за столом я боялся и скучал, а нужно было смотреть на папу во все глаза.

Мне казалось, я уже не помню его лица.

Дверь распахнулась, и я снова увидел маму.

Она нагнулась ко мне и вытерла салфеткой мое лицо.

— Как же можно быть такой свиньей? — спросила она у папы, но ответа так никогда-никогда и не получила. Мама опустилась на колени и принялась вытирать мокрой тряпкой кровь, собирать осколки папиного черепа и отправлять из в мусорную корзину.

В этот момент я почувствовал, что пустота внутри меня обращается в тошноту. Я не ощутил того, что стоило бы ощутить, но вместо этого горло мое, пищевод и легкие сжала невыразимая боль, она обжигала меня, я ощущал себя наполненным этой болью, которая на самом деле, как мне тогда казалось, принадлежала Хильде.

Мир стал цветным, болезненно-ярким, а потом потерялся в тенях, я прижал пальцы к вискам, они были очень холодными. Боль внутри у меня росла, пульсировала, жила по собственным законам, и я забыл о том, что моя жизнь это друзья и карточки, жвачка и кино про монстров.

Все растворилось в боли, которую я испытывал, и с которой в то же время не чувствовал связи, словно ее вложили в меня.

Мама терла пол тряпкой с ожесточением и злостью, я смотрел на папу, а папа умер и лежал.

Я вспомнил наш ужин, его странное поведение, несхожие с ним реакции и движения. Я подумал, что к этому нужно было быть готовым. Нужно было не пускать сюда маленькую Хильде и не говорить «до свиданья, папа».

У мамы были механические движения, вперед и назад, вперед и снова назад, а потом отжать тряпку в ведро, как будто все, что происходит, не значит ничего. Она разве что перчатки сняла, но ее матовая, красная помада все еще выглядела идеально, она даже не кусала губы.

Я смотрел на нее, затем на папу, понимая, что моя семья, какой я ее знал, больше не существует. В дверь стучалась Хильде, и я не знал, что скажу ей. Язык как будто распух, и глаза высохли. Я сам умирал. А потом меня стошнило, и я почувствовал, как уходит вместе с яблочным пирогом, страшный внутренний жар.