Майкл Мэннинг - Война Бог-Камня

Взгляд моего друга выражал печаль столь глубокую, что у меня по спине пробежал холодок. Его голос был тихим, но совершенно спокойным, когда он печально ответил мне:

— Я умираю, Мордэкай.

Моим первым порывом было назвать его чёртовым лжецом, но его взгляд уже сказал мне правду. Моим вторым порывом было засмеяться, и солгать самому себе. Он же наверняка ошибается.

— Ну ты и брешешь, — сказал я, дополнив это объявление болезненной улыбкой и плохо исполненным смешком. Даже мне самому он показался жалким.

— Я уже довольно долго не чувствовал себя хорошо. Сперва я не был уверен, но я провёл много исследований по этому вопросу… — начал он, но я прервал его.

— Исследований? — усмехнулся я. — Ты же не врач, и ты понятия не имеешь, что может быть не так.

Он терпеливо вздохнул:

— Я имею очень хорошее понятие о том, что не так. Дай мне закончить.

Я снова сел, и зыркнул на него:

— Ладно, я весь внимание. Давай послушаем твой диагноз, — сказал я. Ещё говоря это, я перефокусировал свои чувства ища в нём любые признаки того, что что-то было не так. Учитывая мой гнев, я был не в лучшем состоянии, но я мгновенно и легко отбросил любые крупные проблемы. Его сердце билось ровно, дыхание было в норме, и все его внутренности были на своих местах, и никаких больших аномалий, вроде наростов или опухолей, не было. Но я не мог быть полностью уверенным. Мне понадобилось бы по меньшей мере десять или пятнадцать минут, и спокойный разум, прежде чем я смог бы исключить возможность наличия каких-то более тонких проблем. Но даже так я никогда не мог бы быть полностью уверен. Что меня всё же беспокоило, так это его жизненная сила, его собственный эйсар — он был явно более тусклым, чем у большинства нормальных людей.

— Это называется «серая слабость», — осторожно сказал он.

Я сузил глаза:

— Ты сам это имя придумал?

Мои уколы наконец привели его в ярость:

— Да когда же ты наконец перестанешь вести себя как осёл, и послушаешь меня!?

Он был прав. Глубоко вздохнув, я ответил:

— Ладно, расскажи мне, из-за чего ты думаешь, что умираешь.

— Сперва у меня не было никаких специфичных синдромов, просто общее недомогание. Не было ничего конкретного, на что я мог бы указать как на причину. Я думал, что, возможно, это было просто нормальной частью старения.

Я подавил смех. Нам было только по двадцать семь, и я задумался, насколько долго у него продержалась эта теория.

Он продолжил:

— Роясь в архивах, Марисса нашла учебник по медицине, документировавший случай, похожий на мой. Врачом был священник Карэнта, а пациентом был другой священник — мужчина, которого когда-то «избрал» их бог, как меня избрала Миллисэнт. В том случае избранный сосуд содержал своего бога более десяти лет, прежде чем Карэнт решил, что больше в нём не нуждается. В итоге священник ушёл с прямой службы богу. В отличие от меня, его не объявили еретиком и не выгнали — в нём просто больше не нуждались, — сказал Марк, и приостановился, чтобы сделать долгий глоток вина, прежде чем продолжил:

— Он умер год спустя, в возрасте сорока двух лет. Его друг и врач тщательно задокументировал его угасание. Причин найдено не было. Священник просто постепенно слабел, пока однажды у его сердца просто не хватило сил биться дальше.

Когда он примолк, я перебил его:

— Прошло уже почти восемь лет с тех пор, как ваши с Миллисэнт пути разошлись, и это ещё помимо того факта, что твой рассказ не показывает прямой связи между тем, что его оставил бог, и его кончиной.

Марк поднял бровь, и я понял, что у него должно быть что-то ещё.

— Действительно, сама по себе эта история — не более чем изолированный эпизод, но после смерти своего друга врач начал исследовать похожие случаи.

— Как звали того врача? — спросил я.

— Томас из Кэ́нтли, — ответил Марк, — хотя это и не важно.

Я плохо разбирался в истории медицины, и это имя не всколыхнуло во мне никаких воспоминания, поэтому я кивнул ему, чтобы он продолжил.

Марк снова заговорил:

— Он нашёл три похожих случая, случившихся в течение ста лет до его собственного, а подняв ещё более старые записи, он нашёл ещё больше, хотя они были слишком удалены от него по времени, чтобы можно было получить о них какую-то чёткую информацию. В конце концов он назвал этот недуг « ка́лтрин а́трофи », что на его языке означает просто «серая слабость».

Я осушил свой бокал, и встал, чтобы налить ещё из бутылки. Я взял бокал Марка, и долил ему, не дожидаясь, пока он попросит. Повернувшись обратно, я обратился к нему: