Дженис Харди - Преобразователь

— Когда папа проснется? — спросил Данэлло.

— Скорее всего, утром. Какое-то время будет скован и ужасно зол, когда узнает, что вы сделали.

— Он поймет. Идем, я должен тебе ужин.

В животе заурчало, и он рассмеялся.

Голод и вина скручивали все внутри. Я прошла за ним на кухню. Я скрывала то, что хромаю. Он не скрывал свою хромоту, руку прижимал к груди. Он какое-то время не сможет бегать за ворами куриц.

— Данэлло, я помогу, — ребра болели, я потянулась за чайником, дрожащим в его руках. Он отдернулся и скривился. Мы были еще той парочкой.

— Нет, я держу. Я должен тебе ужин. Мы должны тебе куда больше, чем можем дать. Спасибо, — он улыбнулся, и мои щеки согрелись быстрее котелка.

— Это рыбные пирожки?

Он положил мне их в тарелку, а потом поставил котелок на огонь. Я ела рыбу и поняла, что напоминаю гиену, обгладывающую свежий скелет.

— Ох, прости.

— Ничего, — рассмеялся он и налил нам кофе. — Я не знаю, как ты это делаешь.

— Не ела три дня, — проворчала я со ртом, полным рыбы. — Потом ты удивишься, как быстро можно запихать еду внутрь. Даже дышать не нужно.

— Нет, я про удержание боли. Но ешь ты тоже внушительно.

Я пожала плечами и постаралась не смотреть на близнецов.

— Это просто исцеление.

— Это нечто большее. Мне так больно, что я не хочу двигаться, но ты не выглядишь плохо.

Я смотрела на еду.

— Я привыкла, наверное. Или у Забирателей от природы высокий болевой порог. Не знаю. Я не задумывалась.

— Ты хороша.

— Хороша в этом? — я подняла голову так, что успела уловить его гримасу.

Он быстро отвел взгляд, теребя край своей тарелки. Он был милый, когда так стеснялся. Милее, чем был в лунном свете.

— Ты поняла, о чем я, — пробормотал он.

— Хмм, — сказала я, вдруг поняв, что у меня грязные руки, мокрая одежда, и я лишь молилась, что не воняю.

Он долго молчал, поглядывая на меня и отводя взгляд. Я ела, борясь с желанием пригладить волосы и стараясь не думать, как они выглядят. Когда было влажно, они вились сильнее.

Наконец, он сказал:

— Твои родители Забиратели?

Я жевала рыбу дольше, чем нужно, проглотила ее.

— Мама была. И бабуля тоже.

Он кивнул.

— Теперь только ты и отец?

— Сестра. Только я и сестра.

Молчание, полное понимания.

— Она работала в Лиге? Твоя мама?

— С двенадцати, как и бабуля. Отец был чародеем. Работал, в основном, в кузнице, готовил пинвиум для поглощения боли. Его прадедушка нашел первые шахты пинвиума в Гевеге.

Данэлло поник, словно услышал плохие новости.

— Так ты из аристократов.

Меня удивило, что это именно значение. Это было важно, когда Гевег был богатым местом, тут было много знати. И в Беседки не позвали бы рыбаков или фермеров. Когда пришла война, эти различия стерлись. Все шли в бой, если было нужно, даже знать. Это не были аристократы басэери, которые платили остальным, чтобы те умирали за них.

— Нет, ведь герцог все это отменил, — я проглотила кофе, обжигая им горло. — Когда герцог схватил бабушку, его солдаты вломились в наш дом, как в свой, выбросили нас с Тали, словно мусор. Нам не дали даже вещи взять, игрушки, что-то на память о родителях. Им было все равно, что нам некуда идти. Можно еще кофе?

Он уставился на меня с раскрытым ртом, а потом кивнул.

— Ага, я налью, — он налил мне кофе, дал еще пирожок с рыбой и начал резать грушу. — Мои родители работали в университете, но не были профессорами, им не много платили. Мама учила фехтованию и военной истории, папа — философии. Ее убили до окончания войны. Папа сказал, что было глупо сражаться с теми, кому мы точно проиграем, но она все равно пошла туда. И нас тоже выгнали, — он поставил между нами тарелку с кусочками груши и сел удобнее на стуле. Мы почти не говорили после этого. Было приятно просто сидеть с тем, кто понимал. Халима пришла, убрала со стола и устроила мне место у окна. Она вела себя как хорошая хозяйка. Даже спросила, нужно ли мне еще одеяло. Джован вскинул брови и посмотрел на свою кровать, так что я отказалась.

— Спокойной ночи, — сказали дети и ушли в свою комнату. Дверь закрылась за ними.

Данэлло смотрел на меня, потирая рукой шею сзади. Глупо, но я все еще беспокоилась из-за своих грязных коленей и разных носков. Он не замечал, на его одежде тоже были заплатки.

— Как ты узнала, что ты… другая? — спросил он.

Я замешкалась, но он уже знал правду.

— Это было перед тем, как закончилась война. Мне было десять, мы с сестрой помогали маме и бабушке с ранеными в Лиге. Тали бежала, хотя не стоило, и споткнулась о меч. Сильно порезала ногу. Я видела кровь, слышала ее крики, и я схватилась за ее ногу. Я хотела это прекратить, понимаешь? — я поежилась. — Не знаю, что именно я сделала, но вдруг болеть стал моя нога, а она была в порядке.