Валентин Маслюков - Погоня

Потом, опомнившись, с судорожным рвением — словно речь шла о личном спасении отца семейства — бросились искать нож — один из десятка раскиданных по всей кухне. А горница ходуном ходила, трещали доски, лопались горшки:

— Жрать давай, страдник, кабацкая тля!

Между тем в предвидении грядущих неприятностей Золотинка не тратила времени даром: зачерпнувши ненароком горсть седого пепла в устье печи, она потянула покорную от растерянности служаночку в темный угол, к бочкам. И здесь, воспользовавшись суматохой, улучила миг, чтобы вскинуть и вздуть над собой пепел, а потом тотчас чиркнула пальцем, на котором сверкнул синий огонек. Медленно оседающий туман заискрился, пелена горела и рассеивалась, обращаясь исчезающим дымком.

— И давай молчи! — возбужденно шептала Золотинка, удерживая девушку. — Нас нету! Тихо!

Низкие, широко расставленные бочки не могли служить надежным укрытием, но когда девушка, не доверяя этой детской игре в прятки, пыталась заговорить, пигалик просто зажал ей рот, что было все равно непонятно, но убедительно.

А более всего вовремя. Одверье напротив, что открывало шумную полутемную горницу, полнилось воинственными гостями. Спущенные Чулки (вояка, хоть и выбрался с грехом пополам из-под стола, не опомнился все ж таки настолько, чтобы можно было переименовать его с некоторой степенью правдоподобия в Подтянутые Чулки) вел за собой рать не расположенных больше шутить собутыльников. Хищно озираясь, Спущенные Чулки поигрывал боевым мечом.

— Где жратва? Мяса! — ревели сотоварищи.

— Где гаденыш? Недомерка давай! — вторил Спущенные Чулки, выказывая людоедские наклонности.

— Прощайся с жизнью!

Но домочадцы и не нуждались в напоминаниях — они прощались, если понимать под прощанием полную утрату дара речи и всякой способности к сопротивлению. Тяжелая сковорода колебалась и прыгала в руках толстого патриарха, и ничего иного нельзя было ожидать — получив раза в переносицу, патриарх непроизвольно подкинул сковороду, отчего большая часть мяса, подскочив, хлопнулась на посудину другой стороной, а несколько кусков оказались на полу. Достаточно было нескольких крепких тумаков, чтобы совершенно очистить сковородку. Подобный жирному утесу, патриарх устоял среди жестокой тряски, да только стойкость его лишилась внутреннего оправдания, цели и смысла: мясо валялось на полу по всей кухне, а патриарх, оглушенный до кликушеской зевоты, озирал последствия погрома с тем большим нравственным изумлением, что вокруг не смолкали вопли:

— Где мясо? Мясо куда подевал?

— Недомерка мне на разделку! — несдержанно орудовал посверкивающим клинком Спущенные Чулки, заставляя шарахаться не одних только безропотных домочадцев, но и собственных сотоварищей.

И действительно, где гаденыш? Погромщики словно ослепли. Они шныряли по всей кухне, веяли муку, потрошили крупы, сражались с подвешенными к потолку связками лука, они находили время для закромов и для бочек, они хлопали дверями, крышками ларей и рундуков опрокидывали что-то в кладовке, без всякого снисхождения они заставили раскудахтаться подушки и перины в смежной спальне, откуда уже летели перья, они выказывали чудеса проницательности пересматривая, перещупывая, переколачивая все подряд, — и не обращали ни малейшего внимания на прижавшихся друг к другу гаденыша и паршивку. Они их не видели.

— Где гаденыш? — распаленным голосом повторил Спущенные Чулки, возвращаясь к онемелому Патриарху.

А тот, униженно булькнув, — брюхом, по видимости, ибо трудно было представить себе, чтобы этот жалкий осклизлый звук родился в сколько-нибудь возвышенном месте — подал Спущенным Чулкам сковородку. Пустую.

Может статься, это была аллегория.

К несчастью, по крайнему своему невежеству Спущенные Чулки не способен был оценить изящно преподнесенный отказ. Он взмахнул мечом со всей яростью не знакомого с аллегориями дуролома и — под душераздирающий женский крик — рубанул медную посудину наискось. Недобитая сковорода загрохотала по полу.

И тотчас праведной ярости Спущенных Чулок подверглись расставленные на полки горшки, он раскокал их молодецким взмахом — врассыпную кинулись тараканы! Спущенные Чулки доконал их вместе с полкой — обрушил на разделочный стол и здесь преподал урок.

Блаженная улыбка слабоумия блуждала на лице Патриарха, благоволительно озираясь, он благословлял погромщиков тихим умиротворенным прощением. Хозяйка, мелко стуча зубами, причитала на пороге спальни, однако не решалась соваться туда, где сверкали мечи и кудахтали при последнем издыхании подушки. Босоногий парень, кухонный мужик, остервенело кусал ногти, время от времени издавая неясного смысла звуки: гы-ы-ы! А мясистая девица, плод счастливого супружества Патриарха и Хозяйки, побледнев от избытка впечатлений, обдумывала кликушеский припадок.