Валентин Маслюков - Любовь

Пронзенная стрелой, Золотинка задохнулась со слабым вскриком. На коленях, придерживаясь рукой за хлипкую ветку, она осмотрела внутренним оком рану — кровь заливала легкое. Нужно было остановить кровь. Блуждающей рукой Золотинка нащупала Эфремон и качнулась, пытаясь охватить помыслом жаркую, обжигающую чувства рану.

Где-то надрывно бранились, но Золотинка не понимала этого, сознавая только, что нужно убираться, убираться скорее. Туго забитую в рану стрелу нельзя было трогать. Цепляясь за куст, вся в огне, Золотинка поднялась и качнулась вперед, шаг, другой, чтобы удержаться на зыбкой, прослабленной земле. И еще она ступила, еще, понимая каждый шаг как последний… с невозможным ощущением какого-то подвешенного за живое парения… какого-то насажанного на крюк полета… И однако, не находя опоры, удерживалась она от падения и раз за разом попадала ногой в землю, хотя казалось, что промахнется.

И следовало держать в уме, что нету надежды на ночь, убежище, логово — вот что нужно было для спасения. Нора, чтобы приткнуться… прикорнуть и лежать. Чтобы потерять сознание и чтобы бредить, чтобы мучаться невозбранно. Огонь прохватывал Золотинку, обжигая гортань, она задыхалась, не в силах вдохнуть жар. В голове мутилось, и Золотинка млела. Помнить… пока еще можно хоть что-то помнить.

Темная груда впереди была жильем. Может быть, была жильем. Начинались постройки предместья — Золотинка помнила, еще помнила, заставляла себя помнить, что нужно сторониться людей… сторониться всех… нужно… нужно… сделать шаг… постоять, и еще шаг.

Неодолимая потребность опуститься, упереться в землю заставила ее водить взглядом, выхватывая колодец… или водопойную колоду… и какие-то груды… под ногами сено… Улечься где-нибудь тут, у корней раскидистой тучи, шумливая вершина которой заслоняла звезды…

Очнулась она серым рассветом, смутно сохраняя в памяти вереницу непреходящих пыток, которые составляли ночь. Повернувшись на жестких колдобинах, Золотинка догадалась, что лежит среди корней дерева. Стрелы в теле нет — кажется, она сама это сделала: сцепив зубы тянула, выламывала толстое, что неструганый дрын древко. Стрелы не было, засевшая в теле дыра нестерпимо горела, и Золотинка, откинув голову, залитое потом лицо, напрягалась стянуть края слишком большой, свищущей огненным сквозняком раны…

Рассвет разливал вокруг свой водянистый покой. Ночные мучения отодвинулись куда-то в поля забвения. Золотинка ощущала то слабое, не радующее возрождение, которое приходит после десяти дней тяжелой болезни на переломе к лучшему. Затянувшиеся раны в груди и в спине сочились при каждом движении гнилой сукровицей. Голова туманилась неподъемной истомой, трудно было оторвать ее от земли. Непонятно как надетая на голое тело куртка задубела спекшейся кровью. Сбитые комом штаны Золотинка нащупала под собой. О шапке и котомке, вспоминать понятно, не приходилось. Потерялись и башмаки. Верно, Золотинка оставила их еще там, на берегу рва, где ее подстрелили.

Видение светлеющего неба становилось в сознании все яснее.

Хотенчик! — вздрогнула Золотинка. Хотенчик Юлия в застегнутом кармане куртки. На месте.

Со стоном, подпирая себя сетью, Золотинка приподнялась и села.

Стояла необыкновенная тишь на исходе ночи, когда ночь, словно измученный лихорадкой больной, присмирела и стихла, обессиленная, а день еще не выглянул во всей своей сверкающей бестолочи. Время пристыло на перепутье. Безвременье.

Золотинка поняла, что мучительно хочет пить, жажда сушила и жгла нутро. Она зашевелилась, преодолевая деревянную ломоту, и кое-как дотащилась до колодца, где нашла в окованном железом ведре остатки вчерашней воды.

Узкое продолговатое дупло в теле толстого дуба — в корнях его Золотинка мыкала ночь — навело на мысль об убежище. Сеть, удесятеряя усилия, помогла вскарабкаться по ветвям — дупло начиналось на высоте в два человеческих роста. Бегло глянув в заполненное трухой логово — не было сил особенно привередничать, в несколько приемов, со стонами Золотинка перевалила внутрь и съежилась до размеров крошечного человечка в несколько ладоней ростом. Теперь, спугнув жуков, можно было вытянуться на рыхлом, проваленном к середине ложе.

Дни и ночи тянулись безразличным, разъятым на части бредом, который походил местами на явь… на солнце, что-то ищущее лучами в гнилой деревянистой яме над головой… на крикливые голоса и ускользающие прибаутки… на скрип телег… на фырканье лошадей… на неподвижность тьмы с лаем собак и топотом едулопов… Пила Золотинка по ночам, днем страдала от жажды, а голод не замечала, не умея сосредоточиться насколько, чтобы отличить томление желудка от прочих страдательных ощущений. Голодное истощение погружало Золотинку в слабость, не давая прийти в себя и опомниться.