Ольга Громыко - Кому в Навьем царстве жить хорошо

Уставились на меня Соловей с Муромцем, как на юродивого:

— Ты чего, Сема, мухоморов объелся? В тебе ж девичьего только волосья до плеч, а плечи самые что ни есть молодецкие, размашистые! А голос, поди, еще в пеленках сломался!

— Ничего, мне с Вахрамеем не миловаться, а через дверь и так сойдет.

Нацепил я Любушин кокошник, лег, к двери спиной повернулся и одеяло по макушку натянул:

— Ну как?

Поглядел Соловей, приценился:

— А знаешь, Сема, что-то есть… Можно, я рядом прилягу?

— Я те прилягу — больше не встанешь!

— Ты таким басищем Вахрамею ответь — то-то он подивится!

Внял я совету дельному, наколдовал себе голосок тоненький-тоненький. Опробовать не решился, Соловей и без того смехом давится, норовит поверх одеяла приласкать, я отбрыкиваюсь молча.

Наконец уняли его, вытолкали из покоя. Прикрыли побратимы за собой дверь, огляделись, Соловей проказливый шепчет в щелочку с присвистом, Вахрамею подражая:

— Любуша, светик, яви женишку хучь ножку помечтать!

Показал я ему молча палец оттопыренный, позади окошка светлого хорошо видать. Унялся Сема, да ненадолго:

— Любуша-а-а!

Только я хотел побратиму словец крепких отсыпать, чтобы дурака не валял, — раскашлялся тот мелко, по-старчески, тапочками шаркнул.

Я чуть с кровати не свалился — Вахрамей, будь ты неладен! Натянул я одеяло повыше, испуганным прикинулся:

— Чего тебе, Вахрамеюшка, от бедной девицы надобно?

Царь так за дверью и выхаживает, так и притопывает:

— Экий у тебя, Любуша, славный голосок прорезался, век бы слушал! Спой мне, уважь жениха!

Делать нечего, пришлось петь. Царь аж всплакнул под конец — то ли песня по вкусу пришлась, то ли голосок писклявый слезу почище лука вышиб.

— Отомкни, невестушка! У тебя перстенек, у меня стерженек, давай-кось примерим да потешимся!

— Что ты, Вахрамеюшка, я девица честная, негоже до свадьбы каравай починать!

— Ну хучь пощипать с краешка!

— Где ж ты на свадьбах пощипанные караваи видал?!

— Видал и краюхи изгрызенные!

— Нет, не могу, уходи…

— Отвори, озолочу!

— Нет, и не проси!

Спровадил наконец Вахрамея. Хорошо, не догадался царь замок разомкнутый пощупать, — был бы мне и стерженек, и перстенек, и каравай в придачу!

Выбрался я в коридор, припал к земле, ползу неслышно, да тут — бах! — дверью открывшейся меня по уху. Не сильно, ан больно. Поднял голову — Алена в рубахе ночной стоит, ножкой притопывает злорадно, в руке колокольчик-побуд, таким разок тряхнешь — весь терем звоном отзовется, мертвого на ноги подымет.

— Ага, попался, тать ночной! Дай-кось я охрану кликну, пущай у тебя за пазухой пощупает — не завалялось ли злата-серебра из казны батюшкиной!

Я палец к губам прижал:

— Тс-с-с, царевна, нет у меня ничего ни в карманах, ни за пазухой! Хошь — обыщи сама, только шума не подымай!

— А что это, — спрашивает Алена подозрительно, — у тебя с голосом?

Откашлялся я, вернул себе бас прежний:

— Застудил малость, вот и истончился чуток…

Вижу, не сердится Алена, больше потешается да любопытствует:

— Обыскивать тебя, вот еще! Кокошник-то пошто напялил? Али к батюшке моему свататься полз?

Нет у меня ни времени, ни желания для царевны сказку придумывать, взял да и выложил как на духу:

— Любушу мы свою у Вахрамея выкрали, братья с ней вперед ушли, а я отход прикрываю! Ты, ежели ничего против не имеешь, дверь-то закрой, ползти не мешай!

Алена мигом насмехаться перестала, дверь закрыла, а сама с коридора не уходит. Стоит надо мной с колокольчиком, как над тараканом — и давить брезгует, и отпустить не может.

— Что ж ты, купец жуликоватый, спервоначалу сестрицами торгуешь, а потом крадешь их посередь ночи? Бедная Любуша, при таких-то братцах заботливых немудрено позеленеть!

Я кокошник сползающий поправляю, огрызаюсь:

— Да какая она нам сестрица! Лягушку болотную девкой обернули да и привели на выданье, а Семку Муромца угораздило глаз на нее положить, вот теперь и маемся! Ежели на то пошло, батюшка твой тоже жулик изрядный: цветочки аленькие бурьяном изо всех щелей прут навроде нашего осота, а взамен и невесту ему подавай, и полцарства перепаши, и пчел по ночам паси!

— А батюшке врал, колдовству не разумеешь! — с упреком молвит царевна, да вдруг как падет передо мною на колени, в лицо заглядывает, а у самой глаза жалобные да беспокойные. — Сема, забери меня отсюда! Что хошь дам, отплачу сторицей, только выведи на белый свет!

Вот ужо не было печали, девку взбалмошную вороны накричали! На свет ей, вишь ты, захотелось. А ясный месяц в кокошник не желает ли?