Ольга Громыко - Кому в Навьем царстве жить хорошо

Вешним утром, ранним солнышком выехал я из терема батюшкиного; матушка сонная проводить вышла, котомку в дорогу дальнюю собрала, платочком на прощание помахала. Налево махнула — озеро в чистом поле стало, направо — лебеди по нем поплыли, еще раз налево — вороны полетели, каркают отвратно, направо — из сырой земли какой-то богатырь расти начал, шелом с купол теремной. Спешился я поскорее, отнял у матушки платочек чародейский, пока, чего доброго, рек огненных либо лесов дремучих не намахала, давай поле в порядок приводить.

— Извини, Семушка… — зевает матушка, на ветру утреннем ежась, — снова я платочками с батюшкой твоим попуталась…

— Ничего, матушка, ерунда, — пыхчу я, а с самого пот градом: упрямый богатырь попался, так и норовит землю разломать и на волю выбраться, глазом налитым недобро ведет. — Вороной больше, вороной меньше… а платочек я и сам взять собирался, да забыл… чтоб тебя, окаянного!

Запихал я богатыря под землю, пот утер. Руки в озере ополоснул, оно и истаяло, травой взялось, лебеди же былинками обернулись. Вороны так и разлетелись, не собрать.

— Бывай, матушка, не поминай лихом!

— Возвращайся поскорей, дитятко!

Хорошая у меня матушка — ни тебе слез, ни причитаний, ни уговоров-отговоров: благословила наскоро, в щеку походя лобызнула и в терем досыпать вернулась. Понимает, что доброго молодца навеки под крылышком не удержишь, пущай с малолетства к подвигам привыкает.

Сел я на доброго коня, сивого жеребчика, поводьями тряхнул — и только поминай как звали!

Эх, знать бы еще, где те подвиги искать! Полдня без толку в седле протрясся, хоть бы упырь какой навстречу выскочил. Уже и конь еле ноги переставляет, на всадника мрачно косится, да и у меня от зада отсиженного одни воспоминания остались. Чую, так он на седле и останется…

Впереди река показалась, а за ней город какой-то, маковки церковные на солнце горят. Ну, думаю, перееду реку — сяду да покушаю, на траве-мураве сосну малость. Тут и дорога как раз в мост уперлась. Не шибко прочный, деревянный, да коня со всадником выдержит, не переломится.

Только я на мост — конь подо мной споткнулся, черный ворон на плече встрепенулся, позади черный пес ощетинился. Свистнул я плеткой для порядка:

— Моста не видели, бестолочи? А ну марш вперед!

Конь хоть бы вид сделал, что испугался. Только хвостом махнул:

— Как же, раскомандовался! Вот слазь и иди вперед пеш, не чуешь — мост трещит да гнется, под ногами ровно живой шевелится?!

— И сидит под тем мостом кто-то незнакомый, — рычит Волчок, носом черным поводя, — пошто затаился, не сказывается, а? Тать, поди!

И Вранко вслед за ними:

— Сто лет живу, моста этого не помню! Не к добру!!! Кар-р-р! Кар-р-р!

Послушался я, слез. И впрямь — вовсе негодящий мост, каждый шаг волной отдается, вперед бежит. Доски новые, да положены вкривь и вкось, не к тому месту руки мастеровитые приставлены были. Берега у речки крутые, не видать, кто там под мостом схоронился. Остановился я посередь моста, призадумался:

— Сбегай, Волчок, разведай, что там да как!

— Вот еще, — трусовато щерится пес, — я и отсюда брехнуть могу… Гав!!!

Тут мост как зашатается, опоры понадломились, доски поразъехались, взвыли мы на пять голосов — вместе с татем неведомым — да в реку!

А воды-то в реке всего ничего, псу по шею, коню по колено, я же с головы до ног измочился — плашмя упал, думал, тону, ан нет — побарахтался и сел. Ощупал себя — вроде цел, не отбилось ничего нужного. Вокруг доски плавают, течение к ним примеривается, вниз по реке утягивает. Над нами ворон кружит, сверху доносится:

— Я же говорил! Мудрых птиц слушать надобно!

— Сам же и накаркал! — брешет пес, отряхиваясь.

Откинул я волосы с лица, огляделся — больше нас стало. Подымается из пучины речной неглубокой молодец незнакомый, конопатый, упитанности немалой, в кольчуге поржавленной, с булавой шипастой наперевес, молвит неуверенно:

— Ну, чудо-юдо поганое, теперь держись — пришел я твоей крепости испробовать, дай-кось попытаю, что опосля удара богатырского выдюжит — моя булава али твоя голова?!

— Ты что, — говорю я злобно, воду сплевывая, — ошалел?! Какое я тебе чудо-юдо, да еще поганое? Я тебе сейчас твою булаву о твою же хребтину пообломаю, чтобы знал впредь, как честным людям мосты подпиливать!

Пригорюнился молодец, снял шелом, почесал кудри рыжие. Смачно вышло, со скрипом.