Тиа Атрейдес - Дети Грозы

«Стой, придурок! — одернул он себя. — Она не опасна. Пока. Придушить всегда успеешь, без звона и грохота на всю округу».

Хилл сморгнул остатки тумана, присмотрелся к склонившейся над ним женщине. Почудилось, что ее окружает золотистое мерцание — теплое, как парное молоко. Взгляд скользнул по смуглым рукам — безоружна! — черносливным глазам, полным искреннего волнения и симпатии, породистому носу с горбинкой. Задержался на растрепанных локонах с медным отливом, ласкающих персиковые плечи, и утонул в паутине лазурного кружева сорочки, потерялся в тенях под грудями и меж бедер.

— Тихо, не бойся, — шепнула незнакомка. — И не шуми. Это же тебя ищут?

Хилл от неожиданности мог только кивнуть: язык присох к небу. Он не понимал, почему куртизанка не боится? Ведь знает, кто он есть. Но знал — точно знал! — страже не сдаст. Она опустилась рядом на колени, коснулась прохладной ладонью лба, заглянула в глаза. Взяла за руку.

— Вставай. — Слегка потянула. — Скоро вернется Сильва, моя служанка. Тебе надо спрятаться.

Куртизанка кивнула на аккуратный ряда платьев вдоль стены. На тот угол, к которому вели кровавые следы. На миг Хилл усомнился, есть ли смысл прятаться, если при первом же взгляде на пол все видно.

— Не беспокойся, я успею это помыть, — помогая ему удержаться на ногах, успокоила куртизанка. Раздвинула сорочки, не обращая внимания на валяющиеся на полу обрывки грязного муслина. — И принесу тебе поесть. Садись, мальчик. И давай я все же перевяжу твою рану…

Ласковые, прохладные руки касались пылающей кожи так нежно, что Хилл не мог уже ни о чем думать. Он позволил ей усадить себя в уголок. Даже не вздрогнул, когда она отошла за ширму — промелькнувшую мысль о спрятанном там арбалете отогнал, как навозную муху.

— Ты весь горишь… — Её рука скользнула по воспаленным глазам, убрала прилипшую ко лбу прядь. — На, пей.

Она подала кувшин, но не отпустила — помогла удержать в руках. Ее забота была столь искренней и непосредственной, что Хилл плюнул на дурные мысли об унижении и опасности. Зачем ей его травить, если достаточно было кликнуть с улицы стражу?

— Спасибо, — напившись, он, наконец, смог произнести нечто членораздельное. — Как тебя зовут?

— Лио. — Она улыбнулась и приложила палец к его губам. — Тихо, молчи. Займемся твоей раной…

Хилл послушно замолчал. Он позволил протереть мокрой тканью лицо и раненый бок, замотать оторванной от тонкой льняной простыни полосой. Немыслимо хотелось закрыть глаза и уснуть, но остатки страха не позволяли: он помнил и о страже за окном, и о клиенте, всхрапывающем за стенкой. Лио шептала что-то успокоительное, снова протирала горящее лицо холодной тканью… а Хилл проваливался в жаркие объятия пыльной равнины.

Его разбудил смех. Громкий, уверенный мужской смех из соседней комнаты. В звуке не было немедленной опасности, только похоть и довольство собой. Смеху вторил женский голос и звон вина о хрусталь.

В полной темноте лица коснулось что-то невесомо-шелковое. Хилл дернулся, отмахнулся — и вспомнил. Не то бред, не то мираж посреди знойной равнины лихорадки: прелестная фея с прохладными ладонями и кувшином воды. Вода! Где-то тут должна быть вода… он нащупал кувшин, а рядом, на полу, сверток. Глотнув воды, развернул тряпицу, и, чуть не зарычав от ударившего в нос хлебного духа, впился зубами в лепешку. Внутри теста оказалась мелко рубленная курятина с луком и травами — вкусная, как последний глоток воздуха перед повешением.

Несколько минут Хилл жадно ел, не думая ни о чем. И только слизнув последние крошки с ладони, и чувствуя, как по телу разливается сытое тепло, снова прислушался.

Разговоры за стеной сменились влажными шлепками, сопением, ахами и скрипом кровати. Хилл словно воочию увидел разметавшиеся медные пряди, задранный подол лазурного кружева и гладкие смуглые ноги с тонкими щиколотками, обнимающие за поясницу голозадого сержанта. Жаркая злость поднялась изнутри, требуя — убить, отнять!

«Бред и наваждение. Какого шиса? Девушка делает свою работу, а ты ревнуешь, как оперный тенор, — обругал себя Хилл. — Спокойно. Ты жив, цел и свободен. Тебя спрятали и накормили, какого рожна тебе еще?»

Но, попреки голосу рассудка, его неудержимо тянуло туда, в соседнюю комнату. Он выбрался из убежища, подошел к окну. Половинка зеленоватой луны усмехалась щербатым ртом: ну? Слабак, мальчишка. Спрятался в юбках.

Но насмешки луны тонули во вздохах и ритмичном поскрипывании.