Иван Кошкин - Илья Муромец.

Илья выехал из города ближе к вечеру. В княжьем дворце правили тризну по мертвым, но ему не хотелось быть на пиру — ни старым обычаем, ни новым. Алешки больше не было, не было Потока, Казарина, Самсона, Соловья — многих он знал уже двадцать лет и не зря называл братьями. С ними ушла какая-то часть души, и Первому Богатырю нужно было побыть одному, вот разве что с Бурком, который давно уже понимал друга без слов. Они ехали молча, потом Муромец спешился и пошел рядом с конем. По полю скакали малые дозоры — воины отгоняли волков, что сбегались отовсюду на запах крови, завидев богатыря, молодые воины кланялись и проезжали дальше. У Васильевского шляха Илья увидел витязя — ведя в поводу коня, тот шел, вглядываясь в убитых, что еще не успели увезти.

— Эй, добрый молодец, ты ищешь ли кого? — окликнул Муромец.

— Ищу, Илья Иванович, — ответил печальный голос.

— Сбышко, ты? — удивился богатырь. — Кого же?

Выслушав рассказ молодого воеводы, Илья вздохнул:

— Так ты его отыскать хочешь?

— Да, господин, — ответил воевода, и снова пошел вдоль склона, вглядываясь в тела.

— А кого-нибудь из его воев нашел уже? — нагнал дружинника богатырь.

— Нашел, — кивнул Сбыслав. — Даже Мыша его нашел. А вот братку все никак не отыщу.

— Да где ж его отыщешь, — тихо сказал Муромец. — Его небось на куски саблями разнесли. Боялись его печенеги.

Сбыслав остановился, как-то поник весь.

— Да я знаю, — всхлипнул молодой воевода. — Только как же... Как же я его брошу?

Витязь повернулся, подошел к Муромцу и вдруг уткнулся лицом богатырю в грудь, могучие плечи его вздрагивали.

— Ничего, Сбыслав, поплачь... — тихо сказал Муромец. — Поплачь, что уж тут сделаешь. Это незазорно — поплакать.

Двадцать пять лет пролетело после Великой Битвы под Киевом. Преставилась княгиня Апраксия, на четыре года пережил свою жену великий Владимир. Сразу разгорелась в Русской земле великая усобица, и сыновья Владимира, прижитые от разных жен, с мечами пошли друг на друга. Годы длилась братоубийственная война, и пали многие, прежде чем утвердился на Киевском столе законный князь. И хотя еще полыхали малые смуты, все же народ вздохнул свободнее, и Киев после боев стали отстраивать.

То весеннее утро было прохладным и ясным, через Золотые Ворота в Киев шел поток возов, рысили конные, шагали пешие путники. Стража, что зорко смотрела — не прошли бы в город с оружием, вдруг встала в недоумении. По дороге, прямо посередине, между колеями, ехал странный всадник. И конь, и ездок были велики, даже громадны, больше любого конника здесь же на дороге, и так же невероятно стары. Длинная седая борода человека свисала на облитую начищенной кольчугой грудь, конь же, когда-то бурый, теперь стал словно бы желтым, поседев вместе с хозяином. Плечи старца были широки, а руки хоть и костлявы, но хранили еще страшную мощь, на боку воина висел длинный тяжелый меч в потертых красных ножнах, за спиной в налучье покоился лук, схожий размером с ромейским дальнометным орудием. Всадник спал, и могучий храп его разносился над дорогой, конь же ступал спокойно и уверенно, словно и сам знал, куда хозяину надобно.

— Эй, это, тпру, — неуверенно сказал молодой стражник, заступая дорогу странному всаднику и протягивая руку к поводьям.

Конь посмотрел искоса большим умным глазом, открыл пасть со страшными бурыми зубами и чистым русским языком ответил:

— Я те щас так тпрукну — штанов не удержишь.

Молодой стражник сел в пыль, хлопая ртом, а конь встряхнулся и проворчал вверх:

— Просыпайся, млад ясен сокол — приехали.

Старик открыл неожиданно ясные глаза и ласково спросил:

— Что, Бурушко, уже Киев?

— Киев, Киев, — ворчливо ответил конь. — Что-то нас пускать не хотят. Ты уж с ними сам говори, они, похоже, говорящего коня в жизни не видели.

— Дядько Чурило, дядько Чурило, — бросился к башне самый молодой из воинов.

Остальные стояли в воротах и во все глаза смотрели на чудного воина и удивительного, не иначе волшебного коня. Движение остановилось, к воротам стали подходить возничие, узнать, в чем тут дело, подходили — и оставались, чтобы досмотреть, чем это все кончится. Из башни вышел сотник Чурило — старый, толстый, бывалый, что служил когда-то еще у самого Владимира на порубе, о чем часто рассказывал молодым.

— Ну, что тут? — грозно рыкнул он, раздвигая воинов.

С минуту он подслеповато щурился на дряхлого витязя, а затем вдруг задрожал челюстью:

— Это что же, — растерянно и как-то радостно залепетал мужик, меняющий шестой уже десяток. — Это ж... Да что вы стоите, невежи, стройтесь быстро!