Юлия Остапенко - Ненависть

«Но у тебя ведь получилось, Гвин, — подумал он. — У тебя ведь получилось. И неважно — как… Больше не важно».

И что же теперь? Диз идеальная раскололась, рассыпалась, растаяла — она больше ему не нужна. Но ведь остается еще настоящая Диз. Та, которая ненавидела его одиннадцать лет, та, которая всё еще хочет его убить. И неважно, что он — тот, кого она ненавидела, — уже и так мертв, что он никогда не был жив. Встретиться с ней — теперь уже в последний раз — предстоит теперешнему Дэмьену, и ему надо решать, чем закончится эта встреча, причем решать немедленно. Она попытается убить его, он это знал. Знал, что не хочет убивать ее. И знал, что хочет жить… и кто посмеет его в этом упрекнуть? Ведь он появился на свет всего минуту назад.

Дэмьен поднял голову, посмотрел на размазанные следы своей крови на кирпичной стене. Взглянул на ребенка, копошащегося у его ног, на снующих по своим делам людей, на двух всадников, с надменным видом проезжавших по дороге, на затянутое тучами небо, на барханы сугробов, громоздившиеся вдоль мостовой.

Всё это было цветным.

Диз перестала плакать, отняла пылающий лоб от ледяных рук, встала. Порылась в карманах, бросила на стол несколько монет, с хлипким звуком упавших в разлитое вино. Шатко, спотыкаясь на каждом шагу, двинулась к выходу. Хозяйка, уже не раз видевшая постоялицу пьяной, бросила взгляд на стол, увидела деньги, успокоилась.

Диз в последний раз переступила порог «Черной цапли» и вышла на улицу.

Слезы жгли глаза, но она больше не пустила их на свободу. Хватит, довольно. Нет времени для слез. Ни для чего больше нет времени. Потому что Дэмьен уже почти стал вейнтгеймским друидом. Значит, ей надо спешить.

Спешить-спешить-спешить…

Да, она видела его. Да, она всё почувствовала. Всё поняла. Так что из того? Это ничего не меняет. Потому что нельзя остановить падение, когда до земли осталось два фута. Иначе зачем было падать?

Так, значит, теперь коса… Ее ведь надо отрезать. Всё-таки надо… Потому что место их последнего свидания, которое они молча назначили друг другу в ту минуту, находилось за друидской стеной. Мост через мелкую реку, рассекавшую Вейнтгейм. Сейчас вода, должно быть, замерзла, и лед покрыт слоем снега.

Диз знала, что он придет туда. Почувствовала это в его ладони, в его зрачках, в его мыслях. Он тоже устал. Они оба так устали.

— Ну, вот ты и пришла, — радостно сказала девочка в синей тунике.

Она стояла у друидской стены, заложив руки за спину. Темно-синий подол вывалялся в грязи: должно быть, она заходила за стену — только там есть грязь. Только там, в настоящем мире.

— Да, — медленно сказала Диз.

— Теперь ты отрежешь косу.

— Да.

Она глубоко вздохнула, взяла косу, помяла в руках гугой золотистый шелк волос. Ей было почти больно.

— Очень скоро, — успокаивающе сказал девочка. — Уже совсем скоро.

Диз снова вздохнула, всхлипнула, закрыла глаза, чтобы не видеть этой теплой, безжалостной улыбки.

«Ты ведь тоже это почувствовала… правда? Когда он протянул мне руку… В нем совсем нет страха… нет ярости, нет злости. Он просто отказался от всего этого. Он… сумел. Господи, как бы и я хотела суметь. Но я ведь не могу. Я не могу».

— Он же не виноват, — одними губами сказала она. — Он ни в чем не виноват. И никогда не был. Я не его… не его ненавидела.

— Ох, Диз, — тихо засмеялась девочка. — Разве ты все еще не поняла? Когда ненавидишь — не имеет никакого значения кого.

Слезы снова потекли из ее глаз. Она просто не могла их сдержать. И, наверное, уже не хотела. Диз даль Кэлеби плакала, вынимая из ножен стилет, плакала, перехватывая косу у основания, а потом перестала плакать.

Больше просто не могла.

Коротко выдохнув, Диз полоснула кинжалом у самой головы, срезав косу под корень.

Она открыла рот, задохнулась от крика, но так и не закричала. Рухнула на колени, руками в снег, пока ее разум взвивался в почерневшее небо в сумасшедшем прыжке дикой боли. Потом, вечность спустя, подняла голову, открыла глаза.

Кроваво-красная коса лежала на белом снегу, словно мертвая змея.

Диз с трудом подняла руку, потрогала рассыпавшиеся волосы, короткие, жесткие. Оперлась о колено, встала, не отрывая глаза от истекающей кровью косы (или это просто ее волосы такие рыжие? Странно, никогда она не знала, что они такие рыжие…). И вдруг поняла, что всё-таки заплатила Серому Оракулу.

Самым дорогим, что у нее есть.

— Всё… всё, — прошептала девочка в синем и прислонилась к стене. Кажется, у нее тоже ослабли ноги.