Юлия Остапенко - Ненависть

— Какую? — одними губами спросил Дэмьен. — Что она… делает?

— Не знаю. Никто не знает. Это всякий раз происходит по-разному.

«Как ответы Гвиндейл. Всякий раз правда… и всякий раз — по-разному. Одинаково не бывает. Ничего никогда не бывает одинаково».

— Мы больше не увидимся, — вдруг спокойно сказал Мариус. Дэмьен, забыв о запрете, порывисто повернулся к нему, с удивлением почувствовав, как что-то екнуло в груди от этих слов человека, который ничего для него не значил и так много ему дал. — Если ты не пройдешь инициацию Смерти, то не вернешься сюда. И, наверное, умрешь. Наверное, эта женщина убьет тебя… хотя нет. Ты всё-таки мужчина. Ты сильнее, ты ее одолеешь. Если же ты справишься… то к тебе придет Богиня. И я не знаю, чем окончится ваша встреча. Но в любом случае, если ты когда-нибудь снова ступишь на нашу землю, ты уже будешь вейнтгеймским друидом. Хотя это не главное — просто ты станешь совсем другим человеком. Совсем другим. Ты уже немного похож на этого другого… немного, но это пока еще ты. В любом случае, тебя я больше никогда не встречу. Стало быть, мы — никогда не увидимся.

— Но я буду тебя помнить, — через силу улыбнулся Дэмьен. — Каким… кем бы я ни стал — буду.

— О, не сомневаюсь, — усмехнулся Мариус. — Но я всё же хочу сказать тебе… пока еще тебе. Я не знаю, что ты найдешь во внешнем мире, не знаю, столкнешься ли с этой женщиной… не знаю, что сделает с тобой Богиня, — но твердо я уверен в одном: ты встретишь то свое «я», от которого бежишь. Я знаю, потому что так бывает всегда. Она столкнет тебя с ним… и ты захочешь вернуться к нему, страстно захочешь… как наркоман, воображавший, будто бросил опиум, тянется к наркотику. Зная тебя, я могу предположить, что ты попадешь в ситуацию, когда должен будешь снова убить… хотя не знаю… нет, не знаю. Но я скажу тебе одно: люби его. Иди ему навстречу, держи его за руки, смотри ему в глаза, люби его всем сердцем. Только так ты сможешь его одолеть.

«Я знаю, — подумал Дэмьен. — Господи, я ведь это знаю. Нет силы страшнее любви. И то, что делает Диз… что она делает со мной… да, нет ничего страшнее любви».

— Там, — Мариус кивнул за окно, — когда ты стоял у статуи, ты коснулся ее лба пальцами… Ты понимаешь, что сделал?

— Что?

— Ты благословил ее, — сказал Мариус и улыбнулся. И вдруг стало легко и светло.

— Наши боги — это мы, — просто сказал Дэмьен, и улыбка Мариуса стала шире.

— Я же говорил, что ты это знаешь, — ответил он.

Дэмьен на миг заколебался, разрываясь между желанием протянуть Мариусу руку и встать перед ним на колени, потом просто отступил на шаг и медленно, глубоко поклонился. Когда он выпрямился, то увидел, что друид стоит, не шевелясь, и продолжает смотреть на него со всё той же ясной, лучистой улыбкой, и вдруг подумал, что этот молодой монах с куском льда вместо сердца был единственным человеком в его жизни, которого он мог назвать своим другом.

— Ты знаешь, что в народе вас называют душеедами? — вырвалось у него, прежде чем он успел понять, что говорит.

— Знаю, — кивнул Мариус. — И они правы.

Он повернулся лицом к окну. Пухлая пелена светло-серых туч беззвучно лопнула, и ослепительно-белый луч, просочившийся сквозь трещину, полоснул по соломенным волосам друида.

«Прощай», — подумал Дэмьен и вышел, так и не сумев заставить себя произнести это слово вслух.

Она снова пила. Пыталась пить — не получалось. Не пьянела, как ни старалась. Девочки в синем не было рядом, и Диз не знала, радоваться ли тому, что ее наконец-то оставили в покое, или тосковать оттого, что бросили. Но одно она знала точно: принимать решение самой было трудно. Очень трудно. Так трудно, что она не сделала этого до сих пор, хотя времени оставалось все меньше и меньше.

Странно, о Дэмьене она совсем не думала. Боялась, что, единожды вызвав в сознании его образ, уже не сможет от него избавиться: приоткрытые запекшиеся губы, опущенные воспаленные веки, белое, с контрастным лихорадочным румянцем лицо, запрокинутое к небу, взмокшие у висков волосы… Такой, каким она всегда хотела его видеть, — Дэмьен ее мечты, Дэмьен-для-нее. Но теперь и это отошло на задний план, вытесненное ноющей болью в груди и… да, и еще у основания косы — так, словно с нее неудачно попытались снять скальп.

Больно.

Она отрешенно потянулась к поясу, потом вспомнила, что опорожнила синий мешочек женщины из леса полностью, и досадливо закусила губу. Плечо ее не беспокоило, нет… Ее беспокоило, что она никак не могла решиться на то, что была обязана сделать. Если задуматься — да, обязана. Почти смешно — она не задумываясь шла по трупам, если люди вставали на ее пути, а переступить через саму себя не смогла. Отрезать косу и убить его потом?.. Это же всё равно что сначала разорвать девственную плеву, а потом потерять девственность. Неправильно. Гнусно. Смешно. Не так.