Аркадий Застырец - Кровь и свет Галагара

— Простите, простите, высочество Фта, — наперебой загалдели юные бражники.

— Великий царь под страхом смерти приказал нам молчать, — добавил Эф Тун, и все притихли.

— Хорошо. Я не выдам тебя, маленький Зи Аль, — сказал Ур Фта. — И я подумаю, что мне теперь делать.

Последним действием рабады всегда бывает крепкий сон, полный ярких заманчивых видений. Не прошло и рофа, как Ализандовый грот погрузился в сонную тишину. Два костра прогорели и гасли. У третьего сидел царевич и подбрасывал хворост в пламя — в пламя костра и в пламя своей беспощадной обиды. Верно, тогда он старался быть честным с собою и потеснить досаду раздумьем.

Готов ли он в самом деле быть воином, выдержит ли не потеху с мечами в ножнах, а смертельно опасный нескончаемый поединок, устоит ли перед множеством могущественных врагов и перед первым и самым могущественным, чье имя тысячу раз проклято каждым цлиянином, — перед чернородным двартом Ра Оном?

Верно, вспоминал царевич, сидя в ту ночь у костра, все, что с детства рассказывал и пересказывал ему отец, великий Син Ур, о своей встрече с благородным двартом Су Аном в предгорьях Ло, где тот и открыл царю все козни Ра Она, умертвившего Дан Бат, поведал и о своем поединке с ним, и о том, как исход схватки на Лиглонном лугу решил судьбу Ур Фты, и о великом жребии, выпавшем наследнику цлиянского престола — прежде прозреть, а уж прозрев, уничтожить злокозненного Ра Она. Не открыл благородный дварт Син Уру только одного — когда и при каком условии вернется свет в глаза его сына. Не открыл, да и не мог открыть: тайна — условие всех условий. Нарушить ее — значило бы обречь царевича на вечную слепоту. Так говорил Су Ан.

Царевич встал и насторожился. Ночь легко было отличить на слух. Вот сопят и постанывают во сне его спутники. Изредка фыркают и тихонько рычат гаварды. Шипит и потрескивает костер. Далеко-далеко захохотал хаци — видно, запустил когти в добычу. Но главное — тишина. Все обнимающая, все поглощающая.

Говорят, что ночью царит какая-то тьма, а днем какой-то свет. Но царевич не помнил света и тьмы.

— Тишина — вот моя тьма, — прошептал он себе и добавил: — А свет — это звук. Мой свет — это звук.

И в тот же лум он услышал его — тот звук, что воистину был светом и так поразил его накануне, во время потешного боя. Высокий, прерывистый, но яркий и сильный, он звал, он тянул к себе неодолимо. Ур Фта наклонился, отыскал свой меч, вынул его из ножен, высоко поднял над головой и спокойным уверенным шагом пошел навстречь своему свету.

Царевич вышел на то самое место, где давеча резвились его захмелевшие спутники и где в первый раз услыхал он таинственный звук. Здесь тишина вновь навалилась и обложила его со всех сторон. Имей Ур Фта самое зоркое око — и тогда его ощущения не слишком отличались бы от того, что он переживал теперь, будучи совершенно слепым. Ибо луна спряталась за небольшую тучу, и в кромешной тьме над луговиной закружил редкий снег. Царевич почувствовал его прикосновения лицом и руками. Стало так холодно и одиноко, что он рассек воздух мечом, сделал несколько выпадов в разные стороны, словно пытался отогнать и холод, и одиночество и, не останавливаясь ни на лум, продолжал бой с невидимыми врагами.

Меж тем, полная луна вновь выглянула из-за тучи и осветила его, исполнявшего посреди заснеженной луговины свой смертоносный расчетливый танец. Конечно, царевич не мог об этом знать. Зато он вновь услыхал тот самый таинственный звук и от неожиданности замер. Звук замер вместе с ним на протяжной трепещущей ноте. Ур Фта растерянно опустил меч — и звук, будто привязанный к клинку, тоже опустился, не прерываясь. Ур Фта резко вскинул над головой мерцающее лунным бликом лезвие — и звук взлетел следом, легко и тонко зависнув над луговиной. Вниз и влево — понижение и дрожь. Вверх и вправо — повышение и твердость. Сделав еще сколько-то самых простых движений, слепой царевич убедился, что звук ему послушен. И так его это очаровало, что он, вовсе не чувствуя усталости, проделывал и повторял все новые и новые приемы, выстраивал разнообразные защиты, череду ударов и выпадов, быстрых прыжков, переходов и поворотов, и любовался в душе мелодиями, из неведомого источника звучавшими по мановению его меча. И — чудо! — не было среди этих мелодий ни одной по-настоящему незнакомой. Все они давно жили и двигались в нем, в его мышцах, суставах и сухожилиях. Но только сегодня, только теперь они зазвучали в прихотливых и быстрых изгибах, сливаясь в сплошную и грозную музыку боя.