Андрей Трегубов - Могло быть и так, или Эльфы тоже люди

Тель всю дорогу к горе втихаря разглядывала Алтын, борясь с искушением прикоснуться, обнять, погладить. Спросить, где обитала и чем сейчас живёт. Заглянуть в иссиня-чёрные, как у её отца, глаза. Почему же у неё с матерью голубые? У Тель, ладно, допустим, от отца. Но у Надежды, азиатки, жившей на Алтае — голубые? Эту тайну в числе прочих ведьма унесла в могилу.

Девушке было мерзко. Теперь она сидит тут, обнимается с этим Ключом, который из парня превратился в отчаявшуюся и обкуренную рухлядь. Теперь она снова кукла в руках Генриха. И этот парень — кукла. И по команде её собственной дочери они сейчас разыграют спектакль в лицах под названием Ритуал Сокрытия.

Тель отлепила от себя Зоопарка и вновь направилась по кругу, чертя руны, подсмотренные в свитках матери. Поглядывала на Ключа, задорно улыбалась. Он не шевелился, радовался в ответ, как ребёнок. Тель закончила работу и вернулась к нему. Анриель спросил, где ему быть, и остался возле входа, на углу коридора.

Алтын-кёс ощущала бурный восторг от происходящего. Она смотрела на сминаемую армию Подземных и на небо, освещённое золотыми всполохами. К самому устью Карред-Ирауна медленно и неотвратимо спускалась песчаная воронка, забирая тёмных эльфов, впихивая их в песок и скалы, раздавливая энергией и злостью демона. Девушка не могла оторвать глаз, чтобы спуститься и дать знак к закрытию портала, забывала дышать. Думала, что где-то там, в этой мешанине, её любимый и её отец. Живы ли, спаслись ли от эльфов и демона?

Она развернулась и что есть мочи завопила:

— Пора!

Анриель услышал сквозь рёв торнадо и бросился в пещеру.

— Пора! — выдохнул он, сбрасывая напускное спокойствие и всё сильнее трясясь от мысли, чему сейчас станет свидетелем.

Тель подняла Зоопарка, поставила под луч света и приняла из рук эльфа меч де Моле…

«Всё. Закрыто. Заперто. Там никто не ждёт. Здесь никому не нужна. Здесь — только призрак матери. Матери, которую она не помнила, но которая являлась ей в снах: повелевающая, не терпящая возражений, сама всегда знающая путь дочери. Да и всего народа.

За семьсот лет служения Ключом я увидела другую материнскую любовь. Позволяющую, но не повелевающую. Ограждающую, но не запрещающую. Ругающую, но не унижающую. Добрую, родную, с тёплыми руками, в которые приходишь, когда тебе плохо. Мучительную, когда плохо матери, а ты не знаешь, чем помочь, какие подобрать слова утешения.

Сны других. Сны солдатских матерей. Сны матерей болеющих детей. Сны тех, кто принял бы нагулянного внука, не передавал бы ему свою ненависть и тиранию.

Такая мучительная, смертельная любовь, что дарила мне мама, — это тюрьма. Бессрочная, навязчивая. И в этой тюрьме держат не стены, а любовь ребёнка, почти всепрощающая, и его уверенность, что без тотального руководства ребёнок просто не выживет. Такие дети видят мир опасным, не верят, стараются выбраться, а если это удаётся — понимают, что он и вправду опасен. Только их не научили любить и прощать. И не понятно теперь, что делать с таким миром. Что делать с той свободой, что теперь дарована.

Ты права, мама, я не умею жить сама. Мою дочь ты научила, меня — нет. Я умею быть бесчувственной статуей, разменной монетой у некогда любимого мужчины. Ничего этого у меня теперь нет. И тебя нет, мама.

Моя дочь умеет жить. Пусть живёт. Пусть становится новой богиней нового государства серых. Я помогу ей. Я сделаю единственный материнский подарок. Я ей поддамся», — размышляла Эстелиель, поднимаясь на утёс к замершей дочери…

Анриель тихо вышел из пещеры, набросил на плечо сумку и направился в сторону предгорий, к лесу.

Как только Тель с серым исчезли, Сайлас тут же провалился в свою пустыню. Он стоял на коленях, за спиной гнилыми зубами торчали руины, а вокруг простиралась песчаная страна. Сухой, обгладывающий ветер выжимал из земли последние капли жизни, солнце властвовало в желании жечь. Здесь хозяйничали все стихии, кроме воды.

Свобода. Абсолютная, вольная, без обязательств и последствий. Хотелось просто раскинуть руки и выматериться. Никто не указ, и нет пределов власти и силы. Можно убивать и миловать, рушить старый и созидать свой новый мир, полный страха и подчинения.

Искушение оказалось слишком велико.

— Смотри, смертный, что мы можем! — проревел Паридиэн, уже ленясь представлять видимый Сайласу образ. — Весь мир ляжет к нашим ногам! Целый мир песка и рабской любви! Ты же хочешь этого?