Инна Лёвина - Ловушка для наёмника

Так… в один миг померещилось что-то вроде темной надгробной плиты… да и то ненадолго.

…Донн, без шляпы, но в плотном черном плаще, шел по монастырским дорожкам, его сапоги с гулким стуком отсчитывали шаги на бледно-желтых плитах. Откуда-то сверху, будто с неба, послышался гулкий звон колокола — время обеда. Опоздал… Донн, с досадой вздохнув, замедлил шаг. Придется подождать полчаса.

Слева от него шелестели желтыми и красными листьями монастырские клены, справа возвышалось здание монастыря, церковь из темно-красного кирпича. Ее окна, закрытые мозаикой желтых и белых стекол, чередующиеся — то широкое, то стрельчатое, четыре башенки вокруг центрального, пронзающего бледно-голубое небо шпиля, выпуклый узор на стенах и верхушках башен, выложенный из кирпича, окаменевший языками пламени — все говорило о давней, мирной старине. Здесь время как будто заснуло. Но вот высоко в небе, над стальной иглой шпиля, промчался паровой геликпотер. Пока еще не севрумский, а закупленный в одном из миров — но скоро и у них будут такие… нет — лучше, мощнее. Донн смотрел в бледно-голубое высокое небо. Две несоединимые жизни — здесь и там, за стенами…

К Урсуле подошла послушница и, наклонившись к ее уху, что-то шепнула. Урсула отодвинула кубок, строго посмотрев на младших, и велела им есть спокойно и не болтать друг с другом. Брат и сестра опустили глаза в тарелку, ненадолго успокоившись, а старшая принцесса встала из-за стола. Это, как и шушуканье младших, было нарушением — однако настоятельница ничего не сказали, и прочие монахини ничем не показали ни осуждения, ни любопытства. Пожилая монахиня продолжала читать одну из положенных на тот день святых историй.

Урсула выскользнула из трапезной, мимолетно оглянувшись. Ей отчего-то стало страшно — как в детстве, когда ее водили на реку купаться в самом начале лета. Шагнешь вперед, в воду, и все изменится — охватит и холод, и страх, и восторг, и плещущая радость от чужой, водной стихии. Вот и сейчас, только шагни вперед — и начнется новая, счастливая жизнь, немного пугающая неизвестностью. Как в детстве она медлила перед холодной рекой, оглядываясь, переступая босыми ногами по шершавому песку, так и теперь, медлила, оглядываясь, как в последний раз, на длинный зал трапезной, освещенный тусклым осенним светом через цветные стекла, на неспешно читающую монахиню. Послушница помогла ей надеть плащ, темно-синего цвета, с капюшоном и меховой подкладкой. Урсула шла по дорожке, вдыхая холодный воздух и глядя в равнодушно высокое небо.

Ей вдруг вспомнился сон, точнее, кошмар, в детстве ей снившийся часто — а потом все реже и реже… ушедший вроде бы совсем… Так… бессмыслица… невнятная и страшная…

В том сне она стоит у окна башни — такой высокой, что видно невероятно далеко. На юге желтеет бесконечная пустыня. На востоке тонут в зеленом мареве причудливые здания чужих городов. На западе — степи и пасущиеся на них дикие черные кони, голубые озера в чашах скал, темные, за горизонт убегающие леса. И Великий Океан — на севере. Урсула смотрит и понимает, что все это — ожившая Карта всех Земель и Морей. Обычно Карта, смирная и скучная, висит неподвижно над ее столом в комнате для занятий. А сейчас она объемная, живая… опасная… Смотреть на Карту, ставшую целым миром, было захватывающе и немного страшно, хотя это чувство, возможно, появилось из-за высоты.

Внизу, под окном, на нетерпеливо переступающей лошади сидит всадник в зеленой одежде стрелка.

— Я уезжаю! — кричит он, и ветер уносит прочь его слова.

— Не уезжай, останься! — просит Урсула. Ей страшно будет здесь, одной, в неизвестном месте, где действует какое-то странное колдовство, оживляющее географические карты.

— Не могу! — отвечает стрелок, напрягая голос, чтобы пересилить ветер. — Я должен искать новые земли, завоевывать их, чертить новые и новые карты еще неизвестных краев. Мне мало этого мира!

— Мне страшно! Останься, пожалуйста! — вновь просит девочка всадника. Но он качает головой и пришпоривает коня.

— Мне жаль тебя, но не могу. Прощай! — и его голос, и стук копыт по промерзлой дороге тонет в порыве ветра.

Заканчивался сон всегда одинаково. Внезапно картина менялась. Нет уже ни карты, ни башни — только ледяная вода, куда погружается девочка все глубже и глубже, и голубые камешки на дне.

Бывали у нее сны и пострашнее — с темнотой, падением с высоты, чудовищами — но никогда не было сна тоскливей и безнадежней.