Виктор Харп - Беглец

— Отдай! — приказал я на языке моей небесной матери.

Гончар повалился, хватаясь за грудь, хрюкнув, совсем как боров Авьел перед смертью. Нити осыпались с него.

Третьего смело крыло силы, хлестнув по нему. Нити вспыхнули, разрываясь, а следом затлело тело жреца. Как он орал, великий Эйне! Я разрубил его огненным клинком — мне было слишком больно от резавшего мои вены визга. Тьма любит тишину.

Только четвертый успел бросить на меня семерых рабов, и мне этого хватило. Мои мечи гудели, отражая удары клинков и молний. Один добрался: пробил легкое, и из груди вырвался клуб мрака. Воздух снова исчез. Он быстро вернулся — налетел ураган, разметав моих врагов. И краем глаза я отметил знакомую хрупкую фигуру, вставшую рядом. Бенх! Откуда?

И зачем мне воздух, когда есть Тьма? Я снова дышал ею, пил ее, и сила умножалась с каждым вздохом. Это было счастье — чувствовать ее мощь.

Я добрался до горла последнего жреца, бросив кривой меч, и никто не смог остановить мой полусерп. Ни ураганный порыв ветра, ни железные щиты, ни тело раба, закрывшего хозяина.

Голова жреца еще катилась под копыта коней, едва удерживаемых всадниками, а мой полусерп уже вернулся в ладонь, словно и не покидал ее. Хорошо. Как же хорошо! Хотелось петь от счастья, но Тьма любит тишину, и она наступила. Полная, абсолютная тишина.

Не доносилось ни звука. Не дуло ни ветерка, не гремели громы, не разрывалась земля. Молчали замершие столбами дарэйли. Даже их кони не бились в панике. Животные неподвижно лежали на развороченной земле. Неужели они умерли так же, как и второй жрец сегодня, как иерарх Авьел — от страха? Если так, то это наводит на мрачные размышления. Я опять не почувствовал того, что их убило. Ну, не Тьма же… Или она? Или… я?

Тьма рассеялась, пока я брел туда, где оставил Сьента. Если он еще не сбежал.

Но он стоял на коленях над чьим-то трупом и беззвучно шевелил губами.

А потом мои глаза жгло от бешеных, сухих слез, когда я увидел, над кем читал заклинание Верховный, поднявшийся при моем приближении.

— Он исчерпал себя до дна, дурак земляной, — подозрительно сдавленным голосом шепнул за плечом Граднир, неслышно кравшийся позади.

Ксантис был мертв. Такие теплые прежде карие глаза посерели, словно остывший пепел, а крыло силы превратилось в рваные черные лохмотья и через миг рассыпалось, как сухой осенний лист, растертый в пальцах. Когда пыль осела, там, где был взрослый дарэйли, остался небольшой непонятный комок величиной в два сложенных кулака.

— Не трогай! — предостерегающе воскликнул Сьент, когда я протянул руку к останкам.

Тихий, уже естественный ветерок сломал их, едва подул, развеял земляную порошу, но я успел разглядеть мертвого человеческого младенца с подтянутыми к груди кулачками и скрещенными ножками. Он был очень мал, с огромной по сравнению с телом, уродливой головкой и каким-то не совсем человеческим, по-стариковски сморщенным личиком.

Однажды я видел подобное, когда солдаты императора Ионта, бравшие штурмом очередную крепость, на наших с Дьятом глазах вспороли живот беременной женщины и оттуда вывалился такой же крохотный комок с щенячьими чертами, только запачканный кровью и слизью.

Горло перехватило. Я поднял глаза на Сьента, и он, побледнев до костяной желтизны, отступил на шаг и ткнулся спиной в ствол ясеня с ободранными ветками. В моих руках снова ощутилась тяжесть мечей, а у ног туманными змейками поползла тьма.

— Это не то, что ты думаешь, принц, — шевельнулись тонкие губы жреца. — Ты все узнаешь. Ты поймешь, что это малая плата за жизнь целого мира. Самая малая из возможных.

Я не мог говорить. Мечи жгли кожу ладоней, глаза ссыхались от жара, и кровь, только что бывшая тьмой, стала пламенем. Меня разрывало от боли.

Выплеснуть ее. Затопить все вокруг. Зачем нужен мир, берущий такую плату?

— Впрочем, кому я говорю о жизни? — оборвал себя Гончар и хохотнул, запрокинув голову.

Какое невыносимое желание полоснуть по открытой, такой беззащитной шее жреца! Но я сдержался. На лбу выступил горячий пот, мышцы заныли.

— И кому же? — все-таки вырвался вопрос, а уголок рта дернулся.

— Кому? — голубые глаза Гончара заледенели. — Палачу, познавшему с колыбели вкус человеческой смерти. Существу, зарезавшему своего создателя. Абсолютному убийце, дорвавшемуся до свободы и власти. Твоя свобода слишком опасна для нашего мира, дарэйли смерти.

"Дарэйли смерти!" — эхом отозвалась душа. И поежилась. Жуть какая.