Алекс Адамс - Еще жива

– Кто они такие?

– Люди, – отвечает Ирина.

– Мы в безопасности?

– Да.

– Вы живы?

– Да.

– Как?

– Наверное, у меня не только лицо изменилось. Возможно, что-то внутри тоже.

Ирина берет ребенка у меня из рук, бережно удерживая хрупкую головку в своей обожженной солнцем ладони. Слишком близко к отточенному лезвию ножа.

– Пожалуйста.

– Я не пораню ее.

Она улыбается этому милому новому личику.

– Мы хотим, чтобы человечество продолжало существовать.

Затем она обращает свою улыбку ко мне:

– Мы пришли за тобой. Чтобы спасти тебя. Я молилась, чтобы мы не опоздали.

Они нас обступают, смотрят на мою дочь, и она замолкает.

– Они как будто никогда раньше не видели ребенка, – говорю я.

Один за одним они имитируют плевок на младенца.

– Чтобы отвести дурной глаз, – объясняет Ирина.

Ее слова меня успокаивают: если они все еще подвержены предрассудкам, значит, в них пока достаточно человеческого.

– У них никогда не будет своих собственных, – говорит швейцарец, внимательно наблюдающий за нами. – Отбросы не могут размножаться.

Я оборачиваюсь, бросаю на него взгляд, полный презрения.

– Есть хоть что-нибудь, чего бы ты их не лишил?

– Болезнь и меня обокрала тоже.

– Это не извиняет тебя за те страдания, которые ты принес людям, – говорю я ему.

Затем мои спасители идут по трапу, словно человеческая река, стекающая с причала, а когда возвращаются, я вижу швейцарца, которого они ведут с собой.

Он смотрит на меня с надеждой на спасение.

– Ты позволишь им меня увести?

Я качаю головой.

– Во мне не осталось милосердия к тебе. Ты лишил меня всего.

Мягким движением я забираю нож из ладони Ирины.

– Мои руки уже запятнаны кровью, – говорю я ей.

Когда нож переходит из ее руки в мою, откалывается часть моей души. Я оборачиваю ее в шелк, заключаю в ледяную глыбу и помещаю в обитый железом сундук. Когда-нибудь, если еще остались дни, которые будут моими, я открою замо́к и положу этот обломок на солнце – оттаивать. «Ах, – скажу я, когда вновь его увижу. – Теперь я помню. Я помню, кем я была раньше. Обычной девушкой с простыми мечтами и любовью к своему психоаналитику». «Какие это вызывает у вас чувства?» – спросит меня из прошлого Ник. – «Страх».

Лезвие скользит по ненастоящему кадыку швейцарца, оставляя тонкую красную полоску под кожей, на полдюйма выше шрама, который я сделала ему раньше, и под собственной тяжестью опускается вниз, безвольно повисая в моей руке.

– Ты не можешь этого сделать, – злорадствует он.

– Я не буду этого делать, – отвечаю я ему. – Есть разница, сука ты несчастная.

Я подхожу к Ирине, женщине со змеями из Дельф, забираю у нее свою дочь. Затем мы поворачиваемся и уходим, оставив швейцарца на милость созданных им самим существ. Он их должник.

Мое сердце все еще достаточно чувствительно, чтобы сжаться, когда я слышу его вопли.

Я все еще человек, со всеми достоинствами и пороками, присущими нашему виду.

Мы идем в сумрачном свете благожелательной луны. Опять на север. Все время на север, идем вчетвером. Мы забрали с яхты все, что могли, для себя и для ребенка. Эсмеральда тащит это на своей спине без жалоб. Моему организму с трудом хватает сил, чтобы я могла идти и нести дочь.

– Почему?

– Единственный путь – вперед. Шаг за шагом.

– Мы бы могли вернуться в Дельфы.

– Это даже немного дальше, – говорю я. – Ник хотел выяснить, в порядке ли его родители. Теперь… – Мой язык становится неповоротливым. – Я должна то же самое сделать по отношению к нему. Вы вольны идти туда, куда захотите, друг мой.

Ирина высоко несет голову. Гордая. Как ей и положено.

– Мы больше, чем друзья. Семья.

Интересно, как разодранное на части сердце, с незаживающими ранами все еще может вмещать в себя столько любви?

Мы останавливаемся, чтобы я могла выкупаться в океане и надеть сухую чистую одежду поверх посвежевшей кожи. Затем идем дальше.

Вперед. Мимо серой каменной церкви с исписанными граффити стенами, мимо сверкающего алмазным блеском залива. Мы идем неспешно, но теперь это не страшно, часовой механизм мины замедленного действия больше не тикает так, как раньше. Швейцарец мертв. Ник тоже, а моя дочь здесь, со мной.

Наступает рассвет. Утро перетекает в день.

Греция состоит из дорог, которые, извиваясь, облегают ландшафт, как удобные разношенные джинсы. За очередным изгибом перед нами открывается вид на цементный завод, мрачной глыбой возвышающийся над водой. Позади – заброшенная техника и склоны, истерзанные динамитом, так что кажется, будто они покрыты шрамами. Ржавые ковши с кириллическими надписями на боку лежат в воде в ожидании груза, которого уже никогда не будет. От низких платформ остались одни скелеты, поддерживаемая ими плоть исчезла навеки. В воздухе висит цементное облако, поднятое легким бризом, налетающим с моря, и я ощущаю запах свежего бетона. Я тщательно слежу за тем, чтобы голова младенца была защищена от солнца и пыли.