Алекс Адамс - Еще жива

Криков нет. Громогласные звуки, издаваемые рассерженными людьми, отпугивают слабых существ. Завопи – и существо, которое считает себя слабее телосложением, меньшим по размеру или стоящим ниже на иерархической лестнице, умчится, избегая возможного нападения. Законы природы действуют даже в бетонных джунглях. Поэтому они и не пришли раньше. Они ждали, скрючившись за дверьми и мусорными контейнерами, пытаясь обнаружить у нас слабые места, стараясь определить, какую ступень мы занимаем на эволюционной лестнице.

Есть переменные величины, влияющие на их активность: если их больше, чем нас; если они уверены, что мы ранены или ослаблены; если у нас есть что-либо, необходимое им для выживания.

Нет, вопли двух взрослых не могли пробудить сумеречных существ и привести их сюда. Причина в криках моей новорожденной дочери.

– Успокой ребенка.

Он запирает дверь каюты. Выглядывает в ночную тьму. Испуган. Теперь я и сама вижу то, что мой ум старался не замечать. Все эти недели я смотрела и не видела. Теперь это так ясно для меня. Эта едва уловимая женственность в движениях, которую практически невозможно изжить: покачивание бедрами, приглаживание волос или иной неосторожно допущенный красноречивый жест.

Я прижимаю дочь, утешающе, как мне кажется, покачиваю ее, но она лишь входит во вкус своего дебютного представления. Даже моя грудь не может отвлечь ее от этой песни.

– Тихо!

– Из тебя бы вышла плохая мать.

– На себя посмотри. Ты, что ли, примерный образец материнства? Сидишь пристегнутая наручниками к столу, и это после того, как проехала полмира вслед за покойником, будто какая-нибудь потаскуха. Если бы ты была ему нужна, он бы привез тебя с собой, чтобы ты заботилась о нем в его последние часы.

У меня есть злой ответ, он уже вертится на языке, сразу за сжатыми зубами. Небольшой толчок – и он полетит в цель, пригвоздит его острыми словами. Но одно лишь слово меня останавливает.

– Зои!

Голос приглушен дверью, но я все равно его узнаю́, и сердце начинает бешено колотиться.

– Ирина! – ору я.

Швейцарец взрывается, словно яркая вспышка света в ночи.

– Заткнись! Заткнись, идиотка!

– Я же тебе говорила, что она жива.

– Ты ни черта не понимаешь. Смотри, – говорит он, – она предала тебя ради себе подобных. Монстры тянутся к монстрам.

– Я не верю.

– Тебе стоит взглянуть на нее, американка. Она стоит на причале с остальными. Они собираются убить нас и, возможно, твоего ребенка.

Твоего ребенка . Сдвиг. Моя дочь больше не нужна ему. Теперь, когда он узнал, что один из ее родителей умер от вируса, созданного в лабораториях «Поуп Фармацевтикалз», интерес к девочке пропал. Вот ведь непостоянный какой, мерзавец. Меня это беспокоит. По-настоящему беспокоит. Поскольку отныне моя дочь так же бесполезна для него, как и я, ее жизнь сто́ит не больше, чем пластиковый стаканчик.

– Как я могу посмотреть, если прикована наручниками к столу?

За вопросом следует противостояние. Два возможных варианта борются за первенство. Ему охота насладиться злорадством, но вместе с тем хочется по-прежнему держать меня в подчинении, так что в создавшихся обстоятельствах оба желания исключают друг друга. Однако эго берет верх. Мои путы падают на пол. Я свободна, насколько возможно быть свободной, находясь в тюрьме.

На ватных ногах я ковыляю к двери. Собственными глазами вижу Ирину, ее сияющую в мягком лунном свете кожу.

Швейцарец прав: она не одна. Они столпились на краю причала. Люди, не являющиеся людьми. Однако же в лунном свете они кажутся вполне настоящими. Я не могу различить, что является все еще человеческим, а что уже чем-то иным. Ирина стоит на трапе отдельно от остальных. Именно отсюда она звала меня, когда моя дочь плакала. Лунное сияние любуется собственным отражением на лезвии ножа, который она держит в руках.

– Девочка? – спрашивает она.

– Не разговаривай с ней, – говорит швейцарец.

Но я не желаю следовать его приказам.

– Да.

– С ней все в порядке?

– Да.

– Подойди, я хочу видеть тебя.

Рука швейцарца железным обручем сомкнулась на моем предплечье.

– Ты не можешь пойти.

Я смотрю на него испепеляющим взглядом.

– Сколько у тебя осталось пуль? Одна? Две? Достаточно для меня и них? Или последнюю ты приберег для себя?

Он тянется к моему ребенку.

– Дотронешься до нее – и умрешь.

Затем я выхожу в двери. Я выбираю меньшее из двух зол.

Трап прогибается и раскачивается под тяжестью моего разбитого сердца. Тела расступаются, освобождая нам место на берегу. Кем или чем они являются, в ночной тьме разобрать трудно. Они выглядят так же, как и я, – изможденные этим миром. Может, они и есть я , только говорящая на иностранных языках.