Алекс Адамс - Еще жива

Я хочу, чтобы у меня тоже были фотографии. Хочу, чтобы мои воспоминания были запечатлены на снимках. Я хочу фото себя, и Ника, и нашего ребенка, и всех детей, которых мы могли бы родить. И я хочу, чтобы у меня была возможность смотреть на фотокарточки прошлого и смеяться с того, чем мы занимались раньше. Но такого будущего у меня, наверное, не будет, потому что оно украдено этим эгоистичным мерзавцем, этим ублюдком, который, словно змея, извивающаяся кольцами в траве, ожидает минуты, когда он сможет отнять у меня то единственное, что осталось от любимого мужчины.

Я не могу плакать. Рана слишком свежа, и все, на что я сейчас способна, – это сидеть тут бездушной куклой и рвать эти фотографии в клочья. Уничтожать их так же, как уничтожен весь мир. Красть воспоминания швейцарца, как он украл мои.

И вдруг, несмотря на то что лицо у меня сухое, я обнаруживаю, что сижу в озере, произведенном моим телом. Я знаю, что это значит: мой ребенок приходит в мир.

Роды проходят тяжело, но быстро. Возможно, слишком быстро. Я не могу определить. Меня душат пот и слезы, я хватаю ртом воздух, пытаясь хоть немного уменьшить боль. Но с каждым вдохом мое тело разрывается еще на дюйм.

– Побудь еще чуть-чуть внутри.

– Но я уже готов.

– Здесь, снаружи, небезопасно.

– Я хочу увидеть мир.

– Ах, малыш, в этом мире не осталось ничего, кроме смерти.

– Что такое смерть?

– Молюсь, чтобы ты никогда этого не узнал.

Я зря приехала. Приехала к тому, кого нет в живых, чтобы родить на яхте в одиночестве.

Моя дочь появляется на свет в самую темную минуту моей жизни. Мы плачем дуэтом.

Посреди моего кошмара появляется Ник и говорит:

– Она безупречна .

Ее крохотная ладошка обхватывает мой палец. Все части ее тела находятся на положенных местах. Все есть, ничего лишнего. Я спрашиваю его:

– Не отброс?

– Нет. Она так же прекрасна, как и ее мать.

– Я ужасно выгляжу.

Он смеется.

– Женщины! Ты родила нашего ребенка. Ты никогда не была для меня прекраснее, чем сейчас.

– Ты уверен, что она безупречна?

– Абсолютно.

– Он хочет отнять ее.

– Ты ему этого не позволишь. Я знаю тебя.

– Но я устала. Я так устала, могу я сейчас поспать?

– Не сейчас, дорогая. Но скоро.

– Я прочитала твое письмо. Я тебя тоже люблю, ты же знаешь.

– Было бы легче, если бы не любила.

– Больше нет такого понятия, как «легко».

Он целует ее в лоб, затем меня. Его губы теплые. Как могут воображаемые губы быть теплыми?

Мягко улыбнувшись, он говорит:

– Это любовь. Такой любовь и должна быть.

Эфир. Так это называют любители эзотерики. Ник растворяется в воздухе и, наверное, уходит в этот эфир. Или, возможно, в моем мозгу что-то переключается, и он возвращается к нормальному состоянию. Это неважно. Ник ушел, а швейцарец вернулся, заполнив собой дверной проем. Сейчас я не знаю, что хуже, потому что он смотрит на моего ребенка, моего ребенка, с алчным выражением на своем суровом лице. Не возжелай. Я хочу убить его прямо там, где он стоит.

Он медленно идет ко мне. К нам.

– Дай мне моего ребенка, – негромко говорит он.

Я ощущаю физическое омерзение. Горячее, бурлящее, клокочущее. Я как львица, готовая разорвать ему глотку, если он позарится на то, что принадлежит мне.

– Какого черта тебе надо?

– Успокойся, пожалуйста. Ты не в себе.

– Потому что ты пытаешься украсть моего ребенка, – бросаю я зло.

– Моего ребенка.

Только сейчас он замечает, что что-то не так. Я изменила декор его пристанища, пока он охотился и занимался собирательством. То, что было для него дорогим, я использовала в качестве конфетти на празднике своей ярости. Его взгляд перемещается от одного обрывка к другому по пути к пустому ящику, затем к газетной вырезке, которую я специально положила на маленький столик.

– Что ты наделала?

– Почему ты мне не говорил, что ты родственник жены Джорджа Поупа?

– Это… были… мои… вещи. Кто дал тебе право?

– А кто давал тебе право держать меня заложницей и красть моего ребенка? Кто давал тебе право использовать Лизу в качестве какой-то сексуальной плевательницы, порезать и убить ее? Она была всего лишь девочкой. И солдат. И русский. И Ирина. Они умерли, чтобы ты чувствовал себя богом?

– Я есть бог! – орет он. – Я единственный бог, другого уже не будет.

Я слишком устала от этой борьбы.

– Я больше не верю в Бога. Почему я должна верить?