Натиг Расулзаде - Ловушка

Он решил выждать, пусть настороженность у того пройдет, пусть он расслабится, поверит, что ничего ему не грозит, кроме нашего уродливого правосудия, которое ему тоже не грозит, пусть войдет в свою обычную колею, а он, Гасанов, за это время подготовится, проверит себя, и если ярость по-прежнему будет кипеть в нем, значит, он найдет верный путь и доведет дело до конца. Если же все пройдет, перегорит в душе его и он не будет способен действовать, то значит, он жалкий человечек, и так же жалко окончит свои дни, глядя в окно на кусочек двора. Такой думал.

Он вернулся к своим делам, к работе, ходил в гости к дочери, подолгу смотрел на внучку, спал с женой, приносил домой весь заработок, бегал по заданиям редакций, брал интервью у разных интересных и неинтересных людей, скандалил, огорчался, смеялся, смотрел в окно поздним вечером (дом напротив стали надстраивать – видимо, на земле места не осталось уже – и кусочек неба, видимый из его окна, становился все меньше: узкая полоска, утыканная звездами), ел, купался, занимался иногда своими болезнями, но что бы он ни делал, в голове его крепко засела, не давая покоя, мысль об одном важном, незавершенном деле.

Проходило время. Оно только и делало, что проходило. Оно только и может – проходить, пробегать, пролетать. Без передышки. Проходило время Гасанова. Внучка росла, жена ворчала, младшая дочь уехала на год учиться в Англию, старшая жила своей жизнью, активно, не без помощи мужа, обзаводясь, обрастая, – приобретая, обживая. Гасанов одной частью своей души участвовал во всем происходящем, и ему, несмотря ни на что, нравилось, что время проходит, что оно не стоит на месте, не застыло, как говно, а движется, хотя, как ни жаль, все в одном направлении, ни разу не изменив этому направлению.

Как-то послали Гасанова… Плохо звучит начало фразы, но ничего не поделаешь. Как-то, значит, послали Гасанова брать интервью у одного высокого полицейского чина в связи с тотальным амнистированием преступников в последнее время, и узнать по этому поводу мнение высокого чина. У Гасанова на этот счет имелось собственное мнение, совпадавшее с мнением героя популярнейшего российского телефильма о криминальной послевоенной Москве, но мнение Гасанова, к счастью ли, к несчастью ли, мало кого интересовало, и потому его послали.

– О! Кто к нам пришел! – встретил его почти радостным восклицанием высокий чин, предварительно с полчаса продержав в приемной (несмотря на то, что была договоренность с редакцией, и время было назначено им самим, а Гасанов прибыл минута в минуту; тем не менее, пришлось ему посидеть в приемной и от нечего делать разглядывать свою фамилию с чужими инициалами на двери кабинета должностного лица). – Вот так сюрприз! Вы что, преследуете меня?

Гасанов объяснил, что его прислали из редакции и был посажен… Теперь и концовка фразы плохо звучит. Короче, был посажен за стол. Со своим неизменным рабочим блокнотом. Высказав свое собственное мнение по поводу, интересующему журналиста и полностью совпадавшее с мнением руководства республики, причем, обнаружив хорошие ораторские способности и чувство меры, останавливающее порой поднимавшую голову явную склонность к демагогии, высокий чин мирно сложил руки и через стол воззрился на своего однофамильца.

– Что-то добавить хотели? – спросил журналист Гасанов.

– У вас нет диктофона? – спросил Гасанов-полицейский. – С ним удобнее работать.

– Нет, – сказал Гасанов, – у меня нет.

– Возьмите, – сказал Гасанов, протягивая ему новенький диктофон, вытащив его из ящика письменного стола. – Здесь записалось, между прочим, все наше интервью. Японский. Как будто нарочно для такого случая. Дарю. Пользуйтесь.

Гасанов спокойно принял предлагаемое и сказал спасибо.

– А ту историю выкиньте из головы, – посоветовал Гасанов-полицейский, – в ее руке был револьвер с отпечатками ее пальцев. Это самоубийство, как установило следствие. Дело закрыто.

– Хорошо, – сказал Гасанов и вышел, провожаемый внимательным взглядом хозяина кабинета, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.

Еще раз, спустя примерно месяц. Гасанов видел своего однофамильца на пресс-конференции по поводу нашумевшего убийства видного ученого, следствие по которому велось вот уже несколько лет и, наконец, завершилось – исполнители были найдены и задержаны.

Однофамилец замещал на этой конференции еще более важное должностное лицо, своего начальника, которому не хотелось встречаться с шакалами-репортерами и он, как водится, подставил своего подчиненного к всеобщему разочарованию участников пресс-конференции. Подчиненный же, надо отдать ему должное, умело вел разношерстное собрание, искусно лавируя между подводными рифами опасных вопросов, заминая провокационные высказывания, и все просчеты и ошибки полиции относя на счет оппозиции, непонятно каким образом, Гасанов аккуратно записывал в блокнот говоримое, стараясь быть объективным, и свою личную антипатию к брюхатым милиционерам, а теперь – полицейским, не распространять на работу, Это ему удавалось, хоть и с трудом, потому что с недавних пор с полицией у него были свои счеты. Статья вышла в одной из популярных газет, Гасанов no-привычке профессионально выпятил в ней все сенсационные моменты этого нашумевшего дела, в результате чего статья стала сенсационной, с броским заголовком, вынесенным на первую страницу вместе с отрывком из материала, разбитого на три номера с продолжением. За все это Гасанов был удостоен похвалы главного редактора, обещавшего в пределах возможного повысить ему гонорар, что означало накинуть лишнюю парочку долларов в буквальном смысле, если перевести национальную валюту в эту ненациональную, но весьма всеми почитаемую. Гасанов промолчал, справедливо полагая, что подобные пределы возможного вряд ли стоят благодарности.