Натиг Расулзаде: Ловушка

– Знаешь, – однажды признался он Айтен, в ответ на ее предложение прокатиться с ней в Европу, когда они лежали в постели на ее конспиративной квартире. – Знаешь, по ночам, иногда сижу у окна, работаю, смотрю – в доме напротив один за другим гаснут огни, люди ложатся спать, из моего окна видны кусочек темного двора, стена дома, крыша с антеннами, дальше – небо и на ней луна, не освещающая ничего. Думаю, пройдут еще годы, еще столько-то лет, а я все так же буду смотреть на этот кусочек двора, потом и меня не будет, и кто-то другой из моего окна будет смотреть на этот уголок, где днем солнце играет в окнах, отражается, а ночью один за другим гаснет свет. Так и проживешь, не увидев мира, думаю. И самое удивительное, ловлю себя на том, что не очень-то и хочется увидеть мир… Плохо это, или хорошо? А? Наверное, с точки зрения современного человека – это плохо. А мне просто мало нужно. Я люблю этот город, несмотря ни на что, и весь мой мир, весь интересующий меня мир – здесь. Мои девочки, ты, моя работа, которую я тоже, как и город, несмотря ни на что, люблю. Все, что меня издавна окружает, к чему я привык, от чего трудно будет отказаться. Скажи мне, я рассуждаю, как старик? Старикан? Старичок? Старый хрен?..

– Остановись, – попросила она, в плечо его поцеловала. – Мне показалось, что это признание в любви. А?..

Он посмотрел на часы на запястье, циферблат светился в темноте и, подобно язве на чистом, здоровом теле, притягивал взгляд.

Такой жизнью он жил с тех пор, как встретил ее, и, несмотря на массу неудобств, как правило, бытовых, доставляемых этой жизнью, он все-таки был доволен. Конечно, мечталось о лучшей, так сказать, доле, но он научился довольствоваться малым и уже давно привык обходиться, не претворяя свои мечты в реальность. Да и мало ли это было, мало ли подарила ему судьба, одарив такой любовью. Нет, не нужно быть неблагодарным, нужно уметь ценить дары, столь редко выпадавшие на его долю, думал он.

– Знаешь, – сказала она однажды, – о чем я очень жалею?

– О чем? – спросил он, готовый уже перевести разговор в шутливо-циничное русло, если она заговорит об их отношениях, не выносил этого.

– Что мы не можем с тобой сходить в цирк.

– Оригинальное сожаление. А почему именно в цирк?

– Не знаю. Я в детстве очень цирк любила. Мне кажется, что в цирке можно сидеть и смотреть представление только с очень хорошим, близким человеком… Я в цирке всегда о неприятностях забываю.

– Понятно, – сказал он. – А почему же – не можем? Она посмотрела на него, усмехнулась.

– Ладно, – сказала она, – забудем.

– Нет, погоди, если ты считаешь меня причиной… то должен сказать, я готов… Что такое цирк? Просто времени всегда не хватает… Ты же знаешь…

– Ладно, – сказала она, останавливая его сумбурные излияния, – хватит. Обычно, кроме моей постели, мы нигде почти не встречаемся… Нет, я все понимаю, могут увидеть, донести жене, девочкам будет обидно, тебе – стыдно. Зачем ты заставляешь меня говорить все это, сказала же забудем, – с досадой проговорила она.

– Завтра же возьму тебя в цирк, – решительно сказал он. Она тихо рассмеялась, глядя ему в лицо.

– Что? Что смешного? – улыбнулся и он. Она продолжала тихо, безудержно смеяться.

– Какое у тебя лицо, – сказала она сквозь смех. – Господи, какое у тебя лицо стало…

– Какое? – спросил он, все еще машинально улыбаясь, когда вдруг понял, что она не смеется, и плечи ее содрогаются от тихого плача, который она старается подавить в себе.

– Не обращай внимания, – сквозь всхлипывания произнесла она. – Просто я очень счастлива. Счастлива, несмотря ни на что. И хочу, чтобы это длилось вечно.

Отношения их становились день ото дня все серьезнее, и хоть тянуло их друг к другу с невероятной силой, однако постель, чем дальше развивалась их связь, занимала в их любви уже не самое первое место – им было приятно просто видеть друг друга, сидеть молча рядом, касаться друг друга – все эти мелочи доставляли обоим несказанную радость; они вели себя, как влюбленные подростки, и он и в самом деле ощущал себя в такие минуты молодым, сильным, энергичным человеком, у которого еще многое впереди в этой жизни, и надо только этим многим правильно распорядиться.

Так шло время. Был вторник, час дня, и накануне они договорились увидеться у нее. Он поднялся на лифте на ее этаж, отпер дверь своим ключом, предвкушая, как будет обладать ее желанным телом, улыбаясь бессознательно, понюхивая букетик ее любимых нарциссов, что купил для нее на улице, вошел в прихожую и прямо отсюда увидел ее на полу в растекшейся луже крови. Он не сразу сообразил, все еще продолжая машинально улыбаться, но пронзило, понял, ноги подкосились, кинулся к ней, приподнял ее тело, что-то неразборчиво мыча, почувствовал ледяной, нечеловеческий холод этого тела, ничего не соображая, как в кошмарном сне, постарался взять себя в руки, сосредоточиться. Это ему удалось не скоро. Постояв на коленях возле трупа, он, наконец-то, увидел пистолет в правой руке у нее, это был маленький барабанный револьвер подстать ее кисти. Он, недоумевая, посмотрел на маленькую дырочку на груди шелковой блузки, такую ничтожную, что трудно было поверить, что она могла послужить причиной смерти целой вселенной для него. Он взял револьвер, отцепив один за другим ее окостеневшие пальцы, неживые, не-жи-вые ее пальцы, осмотрел барабан – не хватало всего одного патрона, положил револьвер в карман, поднялся и позвонил в полицию, назвав адрес. Вышел из квартиры, оставив дверь незапертой. Это ловушка, думал Гасанов, шагая по улице, как пьяный. Как журналист, много писавший на криминальные темы, он хорошо понимал, что вряд ли в таком деле от полиции может быть большой толк, но все-таки дверь оставил открытой…