Леонид Поторак - Сатья-Юга, день девятый

— Чего встал?

— Вспомнил о встрече, — сказал Маркиз. — Сегодня вечером. Напрочь вылетело из головы.

— Что-то важное?

— Графоман, — Маркиз пожал плечами. — Ну как его назвать важным. Обычный графоман, но его почему-то читают.

— Издательство хорошее, — усмехнулась Марта. — Почему ты его печатаешь, вот что интересно.

Маркиз прекрасно знал, почему он его печатает. Несколькими часами ранее он сам выдернул из рук одной из обезьян свеженабраный текст, прежде чем неразборчивый примат успел оный текст сожрать. Бесконечные обезьяны исправно стучали по буквам, и Маркиз, двигаясь между ними в клубящемся безвременье, то и дело выхватывал черновики, руководствуясь, как правило, понравившимся названием. «Фыавпотпв», читал он. Мимо. «Бросок анаконды». Пойдет. «Ззззпрои». «Виктория проснулась от того, что его не было рядом…» Название переделать, и пойдет.

— А почему нет? Его сейчас любят. Когда-нибудь люди вообще перестанут читать нормальные книги, и мы с тобой останемся самые умные.

— Ну, удачи на встрече.

— Спасибо… Март, а, Март, — Маркиз взял женщину за локоть. — Этот твой коллега, Ариман… Ты знаешь, почему его зовут Ариман?

— Он рассказывал, — удивилась Марта. — Древнеиндийское имя.

— Забавный человек.

— Интересный, — сказала Марта, — глядя на дверь, в которую несколько минут назад зашел Ариман Владимирович. — Я вчера с ним столкнулась тут. Не знала, что он в этом доме живет. Повернись ко мне, будь добр.

Маркиз встал к Марте лицом и не успел увернуться от поцелуя.

— На память, — Марта отстранилась спустя мгновение. — Спасибо, что встретил. Дальше я сама.

— Погоди.

— Ты хотел попрощаться. Ну вот. Мы попрощались. Будь здоров, дорогой.

— Да погоди же! — Маркиз широкими шагами догнал Марту. — Погоди. Ты мне нужна. Я передумал. Я с тобой.

Марта качнула рыжими волосами.

— Не смешно.

— Прости, — сказал Маркиз. — Я тебя не оставлю.

— Я тебя не понимаю!

— Не оставлю, и все тут. Ты мне нужна, Марта. Мне нужно встречать тебя с работы, — честно сказал он. — Мне…

Марта без замаха, но сильно, ударила Маркиза по лицу и поцеловала в пахнущие табаком губы.

В ЗАГСе я разревелась, и меня отпаивали валерьянкой.

Я, конечно, сделала вид, что плачу от счастья. Наверное, нужно было быть идиотом, чтобы так подумать. Слезы счастья выглядят иначе. На самом деле я плакала не от счастья или горя, а от наступившей в моей жизни окончательной определенности. Я больше не могла выбрать себе судьбу. Стас был хорошим человеком, на руках меня носил, но я его не любила так, как должна была любить, чтобы выйти замуж.

Я больше не могла встретить другого, которого полюблю так , как нужно. И изменить что-то я не могла. Внутри меня уже жил будущий человек, и я испытывала странное, незнакомое мне прежде чувство, что этот человек теперь — моя жизнь и ее суть и цель. Мама была не против аборта, она понимала, что мне не до детей. Против была я.

Поэтому я плакала о себе, той, какой я больше никогда не стану. О дурацкой беременности, о милом мальчике Стасе, влюбленном в меня по уши. О том, что я никогда и никому не отдам еще не родившегося ребенка, который решил мою судьбу насовсем.

А мне налили валерьянку, и я стала женой. Теперь меня звали Оксана Белых.

По-настоящему я была рада переезду. Дома оставалась мама (и я видела, как она устала от заботы обо мне, хоть и сама себе в этом не признается) и седой, сломленный отец, вечно глядящий на маму с затравленной робостью. Я перестала понимать, как он мог раньше взять и уйти из дома. Я мешала дома.

В новой квартире я почувствовала себя свободной, как когда-то в детстве. Стас был правильным мужем, он делал все, что должен был делать, я прекрасно понимала, что не справилась бы без него. И, в конце концов, стала воспринимать его как неотъемлемую и приятную часть быта. Сама я была занята ребенком.

Она родилась третьего мая. Я помню, как мне дали живой, кричащий куль, мою дочь Тамару. А перед этим, как мне сказали, я уснула от усталости.

И только тогда я поняла, зачем мне нужны были брак, семья, переезд — чтобы я могла спокойно родить Тамарочку и растить ее. В тот день, лежа в палате рядом с двумя крепкими молодыми бабами (у каждой — второй), я по-настоящему полюбила мужа, от благодарности за Тамарочку, за новую жизнь, за…

Светило замечательное солнце.

…Глядя через пятнадцать лет на стройную девочку в закрывающих полголовы наушниках, затянутую в джинсу, я уже не находила в себе ни частички того священного восторга. И нежность, которой было так много, спряталась подальше. Она не исчезла, но жила глубоко внутри, а снаружи были дела и еще раз дела. Через двадцать пять лет я об этом уже вообще не думала.