Литтмегалина - Синие цветы II - Науэль [litres самиздат]

– У меня тоже.

Мы обменялись сочувственными взглядами.

– Тебе, наверное, кажется, что я слишком много ем, – сказала Ирис, пытаясь подобрать такую интонацию, чтобы я не заметил, что она оправдывается. – Но я ужасно оголодала. Долгое время не могла проглотить ни кусочка. Это мое триумфальное возвращение к еде.

– Ешь сколько хочешь. Это нормально.

– В детстве я была пухленькой. Когда мы встретились, на мне еще оставался подростковый жирок. «Толстых звезд не бывает», – сказал он. Вероятно, небо их не выдерживает. Так что я начала худеть, и худела, худела, и опять худела, и мне жутко надоело. Не мое намеренье – сделаться тощей, как бродячая собака, но он указывал: «Теперь ты выглядишь гораздо лучше. А можешь еще лучше». Я была готова сделать что угодно, лишь бы меня похвалили. И даже когда у меня начались обмороки и проблемы с желудком, он не хотел заткнуться: «Очень, очень хорошо. Отлично. Но еще чуть-чуть».

– Он – муж?

– Да, – Ирис с раздражением разломила кусок хлеба. – Зачем я говорю с тобой об этом?

– Наверное, просто хочется.

– Наверное.

Принесли ее заказ.

– Выглядит неплохо, – она так и набросилась.

– Ты сбежала от него?

– От него, от всего.

– И что ты намерена делать?

Ирис пожала плечами.

– Что угодно, кроме возвращения. Он сожрет меня, а его адвокаты догрызут мои косточки. Денег мне хватит еще месяца на полтора… Надо было сразу обналичить все, но я побоялась ехать с такой суммой. А теперь он заблокировал мою карточку. Опять я недооценила его сволочизм. А потом… вот потом и придумаю, что буду делать. Сменю имя на «Уродливый Колючий Сорняк», – Ирис ухмыльнулась. – Устроюсь на работу.

– Это слишком грустно.

– Вот уж что, а работа меня не пугает. Почему-то считается, что если ты звезда, то и ложку вымыть не способна. Этакая ленивая томная дуреха. Попробовали бы вы попрыгать два часа на концерте и еще петь при этом, а до этого встать в четыре утра, провести семь часов в автобусе, дважды прогнать полный концерт на репетиции, ответить на сотню тупых вопросов и написать свое имя три тысячи раз, источая лучезарные улыбки. Да я пахала как лошадь! Я справлюсь.

– Не будет твоих новых песен…

– Да кому нужны мои песни, – с горечью возразила Ирис. – Особенно если учесть, во что они в итоге превратились.

– Они перестали быть твоими.

Она печально кивнула.

– А от твоих даже раны заживали.

– Спасибо.

– Я серьезно, – я дотронулся до ее руки, расслабленно лежащей возле хлебницы. Пальцы Ирис были прохладными, кожа нежной, и на секунду меня охватило чувство искрящегося счастья.

– Прости, что я так безобразно наорала на тебя. Если честно, я ужасно испугалась, – наши глаза встретились. Эта Ирис была гораздо старше той, которую я увидел когда-то на журнальной обложке. Она превратилась в язвительную, разочарованную, немного уставшую от всего женщину. Но ее взгляд остался прежним: наивным, нежным, заинтересованным. Чистый взгляд большого ребенка.

– Я понимаю. Все в порядке.

– Что-то я совсем с тобой заболталась… – ее глаза раскрылись шире. – Непонятно, – прошептала она. – Необъяснимое чувство. Как будто мы знакомы очень давно. Словно ты мой лучший друг или вроде того. Знаешь все обо мне.

– Я действительно твой лучший друг.

Ирис мотнула головой. Времена изменились. Она была уже не столь легковерна.

– Ну и мысли. Похоже, я перегрелась.

Когда мы вышли на улицу, солнце уже убавило яркость, готовясь к закату. Какой бы путь мы ни избрали, мы все равно пришли бы к морю, которое притягивало нас, как магнит. Мы бродили по влажным камням, ощущая на ступнях брызги волн, и, освободив болтунов в себе, уже не могли заточить их обратно. Наговорили слов на целый океан. Мы вспоминали все ее лучшие песни, простые и невинные, вроде «Осень, прощай», «Море» и «Удача».

– Тексты моих песен часто критиковали за излишнюю простоту. Я с этим не согласна. Что значит, «слишком простые»? О чем, по их мнению, должны быть мои песни? О тригонометрии? Я пою о чувствах. Если они прозрачны и очевидны, почему я должна намеренно усложнять их? «Я люблю тебя» говорят не для того, чтобы казаться умнее. Я не пытаюсь кого-то чему-то научить, я делюсь эмоциями. Если мне весело, я напишу радостную песню, и, возможно, она улучшит чье-то настроение. Если мне грустно, то что ж, люди любят грустить под музыку, и моя песня составит кому-то компанию.

– Я думаю, они боятся.

– Чего?

– Твоей искренности. Я подозреваю, у нас не принято говорить о чувствах. В том числе и в музыке.