Василий Щепетнёв - Гамбит Смерти

Полегчало. Из крана — свист, воды ни капли.

Я вытер лицо полотенцем, смоченным лосьоном. Следы сошли. Не все — рубаха, джинсы оставались мечеными, но ведь это уже не я.

Элис, распростертая на полу, бледная даже в свете розового абажура, опять звала меня к окну.

Не сейчас.

Я снял с дивана линялую накидку и укрыл тело.

Пустой коридор, отключенный лифт. Никто меня не видел. Охранник куда-то ушел, пришлось самому открывать наружную дверь.

Три часа ночи. Время цепных собак. Асфальт, твердый, отдавший дневной жар, в щербинах первых недружно павших листьев матово-серой рекой нес меня по городу. Постоянная, верная лунная тень и шаткая, безразмерная и ненадежная — от редких фонарей.

Пегая жучка-побродяжка протрусила навстречу из-за мусорного бака но, не дойдя пары метров, заскулила, отшатнулась и нелепым расхлюстанным галопом кинулась прочь.

У трамвайного пути ремонтники сосредоточенно ковыряли ломами землю, кто-то колдовал с ацетиленовым агрегатом, засыпая карбид, едкую пыль разносило ветром по улице, смешивая с запахами подъездов и подворотен.

Остановилось такси.

— Поехали?

— В другой раз, — обертка от мороженного прилипла к подошве, и я шаркал, пытаясь освободиться.

— Водка нужна? Сигареты?

— Обеспечен.

— Девочку хочешь? — не отставал шофер.

— Не хочу.

— Счастливчик, все у тебя есть — и таксист отправился на поиски страждущих.

Стайка маленьких лягушат резвилась на тротуаре, покинув черноту газонов. Я сбился с шага, пересекая нежданное препятствие, а они, не обращая внимания на полуночного Гулливера, продолжали подлунные резвости.

Лампочка, тлеющая вполнакала, помогла попасть ключом в скважину. Скинув туфли, во тьме я пробрался в свою комнату, боясь потревожить густую тишину. Забиться под одеяло и замереть. Тихое оцепенение жука-притворяшки. Я очень мертвый, не трогайте меня, брошенную на пустыре старую, разлагающуюся падаль, источающую миазмы, смертельные для путника, неосторожно оказавшегося рядом.

— Молоко, молоко, кому молоко! — утренний безжалостный крик вместе со свежим ветерком падал из форточки на стол и оттуда разлетался по комнате, отскакивая от стен и увязая в сползшем на пол одеяле.

Голова безвольно каталась по подушке, в одну сторону, в другую, но оторваться от нее не могла.

Откуда-то издалека двигалась моя рука — левая, с часами, двигалась кружным путем, с привалами и отступлениями, во время которых я трижды возвращался в сон, пока не подползла к лицу. Скосив глаза, я увидел ее, запястье с черным ремешком часов, и сразу пожалел, что проснулся. Не из-за времени, четверть восьмого — вздор, ерунда. Перчатка высохшей крови — иное дело.

Я встал у кровати, разглядывая себя. Руки, отдельные пятна — на груди и, зеркало показало — кровь на губах и вокруг рта.

Стигмы? Не надейся.

На подушке, простыне — тоже кровь. Откуда?

Вывод очевиден. Накинув халат, я прошел в спальню хозяйки. Наверное, хозяйки. Ибо в том, что лежало на кровати, распознать Зою Федоровну я не мог.

Я уложил электробритву в футляр, футляр — в чемодан. Что еще осталось в комнате моего? Ничего. Я чист. Последний час прошел не без пользы. Вымыт, выбрит, слегка надушен. Ответработник семидесятых не смог бы придраться.

Свежая рубашка молочной голубизны — в тон лицу. Я пригладил подсыхающие волосы.

— Иду сдаваться. В милицию.

А голос подкачал. Голос выдавал человека, повинного в двух смертях. И, если не сдаться, их будет больше. Много больше.

Чемодан я оставлю здесь. Пусть стоит. Последняя прогулка и без того тяжела.

Девять утра. Крайний срок. Я сам себе его установил.

Нехотя я вышел во двор. Голуби расклевывали оброненный творожный сырок, а рыжая кошка, припадая к земле, подкрадывалась к ним короткими перебежками.

— Кыш, — отогнал я птиц, а кошка, укоризненно мяукнув, стала обнюхивать сырок. Жестокие люди сентиментальны. Начинайте утро с доброго дела. Тимуровскую выучку не выковырять, дождем не смыть.

В какую, собственно, сторону идти? Или туда ведут все дороги?

Томясь, я стоял посреди улицы, отсчитывая десятого прохожего, у которого спрошу путь.

— Петр Иванович! Петр Иванович, доброе утро! Вам куда? — тормознула вишневая «Нива». Старичок-фанат Федор Николаевич зазывно приоткрыл дверцу.

— В тюрьму.

— Шутить изволите. Вы завтракали?

— Нет.

— Как удачно! Не откажите, примите приглашение — давеча на прудах вечерял, карасей набрал отборных и с утра в сметане пожарить решил. Да, кстати, слышали? — он помрачнел.