Владимир Корчагин - Подкидыш

— До свидания, Елизавета Александровна. Спасибо вам за все. — Кирилл подхватил свой видавший виды чемодан и, выйдя за калитку, зашагал вниз по улице.

Там, возле дороги, где когда-то высадил его молчаливый грузин, стояли уже три женщины с сумками и корзинками, ждали машину. Он отошел в сторону и, присев в тени тутовниц на чемодан, устремил глаза на узкий просвет между деревьями, где вот-вот должна была показаться Огги.

Время приближалось к десяти. Сверху спустились еще две женщины, потом старик с мальчиком. А Огги все не шла.

Кирилл встал и в сильном волнении заходил по обочине дороги. Неужели не придет? Неужели он больше не увидит ее?

Он поднялся вверх по косогору, спустился обратно. Огги не было.

Прошло еще с четверть часа. Потеряв всякое терпение, Кирилл решил уже рискнуть дойти до поселка, постучать в ее калитку. Но тут же вспомнил, что оттуда до сих пор не выезжал мотоцикл Полипчуков. Так вот оно что! Они просто не выпускают Огги из дома. Что делать? Пойти прямо к Полипчукам и закатить им скандал? Или плюнуть все-таки на возвращение в училище и вернуться к тетке Лизавете?

Но в это время издали, из-за поворота, послышался шум приближающейся машины. Женщины начали торопливо поднимать с земли корзины. Мальчик в нетерпении потянул за рукав старика. Тот, быстро затянувшись, выбросил изо рта окурок. Кирилл схватил чемодан и в растерянности заметался между сгрудившимися у дороги сельчанами и уходящей к Прибрежному тропой, как вдруг:

— Доброе утро, Кирюша, — Огги выскользнула словно из-под земли. — Простите, что я так поздно.

— Огги! — Кирилл бросился ей навстречу. — Я думал, вы уж не придете…

— Я могла бы прийти и раньше, но… Вы сами знаете, что нет ничего тягостнее, чем затянувшееся прощание. Особенно на виду у людей. Много ли надо времени, чтобы пожелать друг другу счастливого пути. Желаю и я вам всего самого лучшего, мой добрый хороший друг. А это вот на дорожку — протянула она увесистый пакет, — там же найдете и мою прощальную записочку. Я понимаю, можно было сказать вам все еще вчера. Но так, наверное, будет лучше…

— Сказать что, Огги! Вы знаете, что я…

— Все-все, Кирюша! Садитесь скорее, видите, все уже в машине. Счастливо вам! — она быстро коснулась губами его щеки, легонько подтолкнула к тронувшемуся автобусу.

— Но мы увидимся еще, Огги? — Он постарался заглянуть ей в глаза. Она поспешно отвернулась, и последнее, что успел увидеть Кирилл, была тяжелая крупная слеза, медленно скатившаяся по щеке девушки и словно застывшая в уголке ее дрогнувших губ.

— Огги! — он снова шагнул к ней, но водитель дал резкий продолжительный сигнал, и Кириллу не оставалось ничего другого, как вскочить в переполненный автобус.

А когда, пристроив кое-как чемодан, он смог наконец оглянуться назад, за окнами машины не было уже ни поселка, ни знакомых тутовниц, ни поникшей фигурки девушки, ставшей для него самым близким, самым дорогим человеком на Земле.

Автобус мчался мимо сплошной стены вечнозеленых зарослей, трясясь и подпрыгивая на каменистой дороге. Неугомонные пассажиры, лениво переругиваясь, суетливо переставляли с места на место свои сумки, кошелки, корзины с фруктами. Водитель-грузин беспечно напевал себе под нос какую-то немудрящую, должно быть, очень веселую песенку.

Кирилл опустился на чемодан и, заглянув в пакет, сразу заметил там тонкий голубенький конверт. Конверт был не запечатан. Он вынул свернутый вчетверо лист бумаги и, развернув его на коленях, углубился в чтение.

Огги писала:

«Дорогой Кирилл, милый мой Бука! Я знала, я чувствовала, как вы относитесь ко мне, и кляну себя за то, что до последнего дня, до последней минуты отвечала лишь ничем не оправданным равнодушием и холодностью. Но если бы вы знали, чего стоила мне эта напускная холодность! Вы вправе и сейчас сердиться на меня. Однако постарайтесь понять мое состояние. Всю жизнь, все время с тех пор, как я стала взрослой, меня не переставало мучить какое-то странное непонятное предчувствие. А вот вчера это предчувствие оправдалось. Я не прочла вам маминого письма до конца. Вернее, не прочла последнюю строчку, написанную в виде постскриптума. Вот эта строчка: «Дорогая дочка, еще раз предупреждаю тебя: по причине, о которой ты, наверное, уже прочла в моем дневнике, ты, к сожалению, никогда не сможешь стать ни женой, ни матерью, ибо это обернется огромным несчастьем и для тебя, и для того, с кем ты захотела бы разделить свою жизнь». Я не знаю, что за причину имела в виду мама. Но какая мать обратится к своей дочери с такими словами, если ее не вынудит к тому действительно важная причина. Поэтому, как мне ни тяжело это написать, — да, тяжело, Кирюша! — нам с вами не стоит, пожалуй, больше встречаться. Не пришлю я вам, наверное, и обещанного письма. И все-таки, мне будет так недоставать возможности поделиться с вами! Поэтому время от времени я буду писать вам и складывать свои письма в нашу часовню. Там, в нише, в правой стенке ее, если вы заметили, есть глубокая щель. В ней я и буду прятать свои записочки. Может быть, когда-нибудь через много-много лет вы снова окажетесь в Прибрежном, приедете к нашему озеру и узнаете, как прожила эти годы бедная Огги. Вот и все, что я хотела сказать на прощание. Будьте счастливы, мой хороший добрый друг.