Сэмюэль Дилэни - Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна [сборник litres]

– Так почему тогда не забыть все это старье? Знаешь, Паук, не надо мне твоей помощи. Я сам нырну в море за Кидом. Обойдусь без мифов.

– Лоби, ты живешь в реальном мире, – грустно сказал Паук. – Он с чего-то начался, он к чему-то движется. Мифы всегда говорят о том, что забыть – труднее всего. Они идут против всосанного с молоком, ужасают нас в начале и конце каждого большого дела. – Он положил череп на стол. – Ты нужен Киду не меньше, чем Одноглаз. Знаешь почему?

Я покачал головой.

– А я знаю.

– Я что-то сомневаюсь, что нужен Киду…

– Почему ты здесь?

– Ты опять про инакость?

– В основном про нее. Не дергайся. Сядь удобно, как человек, и слушай.

Паук откинулся на спинку кресла. Я остался сидеть как был.

– Кид Каюк может подчинить себе все, до чего достигает разумом. Может камень превратить в дерево, а мышь в горстку мха. Но он не может из ничего создать что-то. Не может оставить на месте этого черепа пустоту. Одноглаз может, и поэтому Киду нужен Одноглаз.

Я вспомнил, как на разломной горе гад искушал царевича-пастуха, хотел замутить его лишенное глубины зрение.

– Второе, что ему нужно, – музыка.

– Музыка?

– Потому он и гонится за тобой – или заставляет тебя гнаться за ним. Ему нужен порядок. Матрица, закономерность, то чувство, когда из шести нот выводишь седьмую. Три ноты ударяются друг о друга и определяют лад. Мелодия определяет строй. Музыка – чистый язык временных и одновременных соотношений.

Все это ему недоступно. Он может подчинить, но не создать. Поэтому ему нужен Одноглаз. Он может подчинить, но не упорядочить. Поэтому ему нужен ты.

– Но как?..

– На это «как» не хватит ни твоего деревенского словаря, ни моего городского интеллекта. Просто – иначе, Лоби. Инакий мир отражается в мире обыденном, и отражается странно. Вот Одноглаз: он может творить материю из пустоты, но это – побочный эффект чего-то другого. Ты улавливаешь и порождаешь музыку, но она – только косвенный признак тебя-настоящего.

– Кто же я?

– Ты… ты – нечто особенное.

В моем вопросе было требование, в его ответе – насмешка.

– Но ему нужны вы оба, – продолжал Паук. – Что ты дашь ему, Лоби?

– Ничего. Воткну в брюхо мачете, так, чтоб кровь брызнула из дырочек и мундштука. Буду гнать его по морскому дну, пока оба не упадем на песок. Буду…

Я замер с открытым ртом, а потом вдруг так резко вдохнул темный воздух, что заболело в груди.

– Мне страшно, – прошептал я. – Паук, мне страшно.

– Почему?

Я всматривался в него, старался заглянуть за ровное моргание его черных глаз.

– Я раньше не понимал, что останусь один. – Я свел руки на рукояти мачете. – Чтобы вернуть Фризу, я должен идти один. Со мной не должно быть ее любви. И ты – ты не на моей стороне.

Мой голос сделался хриплым, но не от страха, а от тоски, что начинается где-то в глубине горла: сперва кашель, потом плач.

– Если я дойду до Фризы – что я найду? Даже если верну ее – что?

Паук ждал, что я заплачу, но я не доставил ему этого удовольствия. Тогда, помолчав, он сказал:

– Ну, если ты действительно это понял, я могу тебя пропустить.

Я поднял глаза. Он кивнул, отвечая на мой бессловесный вопрос.

– Только сперва ты должен кое-кого увидеть. Держи.

Он встал. В одной из рук у него был небольшой кошель. Паук встряхнул его. Зазвенели монеты. Он бросил кошель мне. Я поймал.

– Кого?

– Голубку.

– Это ту, что на плакатах? Но кто?..

– Кто такая Голубка? Елена Троянская, Стар Антим, Мария Монтес, Джин Харлоу.

Он замолчал.

– А ты? Ты Иуда, Минос и Пэт Гаррет. Кто ты Голубке?

Видимо, я его позабавил, но усмешка была свысока.

– Если Голубка – Джин Харлоу, я – Пол Берн.

– Но почему?

– Тебе пора, Лоби.

– Ухожу, – сказал я. – Ухожу.

У меня голова шла кругом – по тем же причинам, что у тебя сейчас. И еще по паре других. Идя к двери, я все оглядывался на Паука. Вдруг он взял череп и легко метнул мне вслед. Череп пролетел мимо, на секунду завис в воздухе и вдребезги разбился о мраморный пол. Паук засмеялся. Это был приятельский смех, в нем не посверкивала недобро рыбья чешуя, не мерцали крылья мух, как у Кида. Но он испугал меня смертельно. Я побежал. В ногу вонзились костяные осколки. Дверь захлопнулась у меня за спиной, солнце отвесило мне пощечину.