Сэмюэль Дилэни - Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна [сборник litres]

– Кроме Орфея, – отвечал Таики, и в голосе была загадка пополам с безуминкой.

Хотелось ли жить Орфею, когда он во второй раз потерял Эвридику? Перед ним был очень современный выбор, и он решил обернуться. Как бы выразилась в музыке суть этого выбора?

Эту песенку молча пел Одноглаз, когда мы спешивались. В первый раз в жизни я вместе с мелодией услышал слова. Я уставился на него, но он расседлывал ящера.

Небо было из синего стекла, и только на западе облака замазали его грязно-желтым. Драконы бросали на песок длинные тени. В грубо сложенном очаге светились угли. Нетопырь уже что-то кашеварил.

– Прибыли, – сказал Паук. – Перекресток Макклеллан и Мейн-стрит.

– Как ты понял? – спросил я.

– Бывал уж тут.

– А, точно…

До драконов в целом дошло, что остановка капитальная. Многие легли.

Скакун (в самом начале я его ругнул непечатным словцом, и за день оно прилипло, поэтому далее будем называть его Скакун), так вот, Скакун ласково потерся мне мордой о шею, отчего я чуть не слетел с ног. Потом он ткнулся подбородком в песок, подогнул передние лапы, а заднюю половину громыхнул вниз как придется. Так это делают драконы. Садятся, в смысле.

Я прошел шагов десять и подумал, что они последние в моей жизни. Обернул кнут вокруг пояса, подобрался поближе к еде, стараясь ни на кого не наступить, и сел. На ногах усталые мышцы – как мехи с водой.

Провизия и прочее были сложены кучей в стороне. Паук лег на нее и свесил руку. Я смотрел на его руку поверх огня: просто потому, что оказалась перед глазами. И я кое-что узнал о Пауке.

К узловатому запястью была подвешена крупная кисть. Между большим и указательным кожа зароговела и потрескалась, в морщинках костяшек – грязь, размокшая от пота. Сплошная мозоль на ладони, у основания коротких пальцев, – это всё драконьи дела. А вот мозоль на среднем, у первой костяшки сбоку, – это от писания. У Ла Уники такая же. Третье (рука была одна из левых): на кончиках всех пальцев, кроме большого, гладкая, полированная кожа – это от какого-то струнного инструмента: гитары, скрипки, может, виолончели. Я видел такое у тех, с кем вместе играл. Значит, Паук перегоняет драконов. И пишет. И играет музыку…

Постепенно до меня дошло, как тяжело мне дышать.

Я стал думать о деревьях.

На секунду испугался, что Нетопырь даст нам сейчас какую-нибудь мудреную еду: крабов в панцире или артишоки на пару. Склонил голову на плечо Одноглазу и уснул. Он, кажется, тоже.

Проснулся я, когда Нетопырь снял с котла крышку. Запах разжал мне рот, просунулся в глотку, цапнул желудок и крутанул. Я даже не понял, больно это или приятно. Так и сидел: челюсти ходят, горло саднит. Потом меня скрючило, и я вцепился в песок.

Нетопырь большой ложкой накладывал в миски похлебку, иногда останавливаясь, чтобы откинуть волосы, лезшие в глаза. Я задумался о том, сколько волос плавает в этой похлебке. Не из привередства, заметьте. Отвлеченный интерес. Он стал раздавать миски, и я пристроил свою во впадину скрещенных ног. По кругу двинулся дочерна обожженный каравай. Нож отломил себе кусок, и в золотую прореху пышно выглянул белый мякиш. Пришла моя очередь, я с подкрутом потянул корку – тут-то и заговорила нелюдская усталость в руках и плечах. Я чуть не засмеялся. Жрать не могу – засыпаю, спать не могу – жрать охота. Парадоксец. Еда и сон из разряда удовольствий перешли в разряд обязанностей – такую-то я приискал себе работенку. Я макнул хлеб в похлебку, куснул и затрясся.

Полмиски запихал я в себя таким манером, прежде чем понял, что горячо. Голод, который уже больше голода, – страшная штука.

Одноглаз большим пальцем заправил что-то в рот. Это было единственное, что я заметил с тех пор, как взял в руки миску, и до тех, как Вонючка лопотнул:

– Добавки!

Получив еще похлебки, я сумел-таки призамедлиться и оглядеться. О человеке много можно сказать по тому, как он ест. Помню ужин, который приготовила Нативия… Да, в те времена еда значила совсем другое. Когда это было? День, два назад?

– Эй вы, полегче! – буркнул Нетопырь, глядя, как сметают его стряпню. – Еще сладкое будет.

– Где? – спросил Нож, доедавший вторую миску, и протянул из темноты руку за хлебом.

– Сперва еще поднабейтесь, – отвечал Нетопырь, – Будь я проклят, если дам вам вот так, без понятия, заглотать десерт.

Он подался вперед, выхватил у Ножа миску и наполнил похлебкой. Серые руки сомкнулись вокруг жестяного ободка и втянулись обратно в темноту. Послышалось одержимое жевание.