Олег Николаевич Верещагин Клятва разведчика

– Это сказка? – прошептала Юлька.

– Это правда, – твёрдо ответил я.

– Борька, поди сюда, – позвал меня Сашка.

Я подполз к нему.

– Тихо, – сказал Сашка.

Он лежал в луже крови, уже не впитывавшейся в землю. Я издал тихий звук, дёрнулся, но Сашка схватил меня за руку:

– Это не остановить, – сказал он негромко. – Борька, знаешь… я тебя не вижу. И мне не больно, ты не думай… Всё это время было больно, а теперь нет уже… – он помолчал, тихо дыша. Я ждал, не зная, что сказать и переживая омерзительное чувство беспомощности. Он всё это время истекал кровью – и стрелял. И разговаривал с нами – спокойно… – Борька, – снова окликнул он меня, – я знаю, ты правду сказал… Может, ты спасёшься. Вдруг… Так ты не забывай. Помни правду о нас, о том, какими мы были. Пока ты помнишь – мы живы… – он снова помолчал и попросил: – Руку дай. Мне немножко страшно, – я дал ему руку, и он сжал её холодными пальцами. – А Юльку…я так и не поцеловал, – сказал он. – Так хотел… и не поцеловал. А ты поцеловал… Жаль, что бога нет. Я бы хотел… чтобы мамка и батя… и сестрёнки… опять их увидеть… так плохо без них… ведь мы же… ещё… де… ти…

И он затих. А рука расслабилась.

Мне бы заплакать. Но слёз у меня не было.

Я взял его ППШ, подсумки и немецкую «колотуху». А пистолет был уже лишним – некуда сунуть.

– Женька, – сказал я Стихановичу, – смотри за этой стороной. Борька умер. Держи его «шпагина».

Юлька коротко вскрикнула.

– Не смей плакать, – зло сказал я. – И ещё… он просил тебе сказать, что он тебя любил. Слышишь? Он тебя любил по‑настоящему! Сильнее, чем я! Чище! Вернее! Слышишь?!

– Да, – тихо ответила она. – Я не плачу. Я слышу. Любил.

– Форвертс! Форвертс! – закричали совсем рядом. Я метнул на крик гранату и, стиснув зубы, снова открыл огонь.

Женьке пришлось на этот раз труднее всех – он перекатывался из стороны в сторону и стрелял сразу из двух стволов, временами вставая на колени. Как раз в один из таких моментов за спиной у него разорвалась брошенная граната…

…Меня оглушило – не очень сильно, но какое‑то время я не понимал, что происходит и ничего не слышал. Несколько тёмных фигур возникли сбоку – они просто появились, и я подумал: «Чёрные всадники…» – и зашарил по земле, но не мог найти оружие. Женька всё ещё стоял на коленях, шатаясь, потом поднял одной рукой ППШ Сашки и в упор срезал этих чёрных. А сам подломился и неудобно свалился – на бок и на спину, так и не разогнув ноги. Я пришёл в себя, метнул гранату, перекатился к Женьке и приподнял его.

Он был убит наповал – осколки попали в затылок и позвоночник. Не знаю, почему он ещё стрелял.

И не знаю, как мы отбились и на этот раз. Знаю только, что я вдруг понял – в лесу светает.

Мы с Юлькой сидели спина к спине возле большого дерева, обложившись тем, что осталось. Виднее становилось с каждой минутой. Сашка сидел возле другого дерева, как я его посадил, лицо у него было спокойное и красивое, как у павшего витязя с картины Глазунова, совсем не мальчишеское, хулиганистое и скуластое… Женька лежал посреди нашей полянки, глядя на верхушки деревьев и слегка улыбаясь. Теперь я мог разглядеть, что вокруг валяются не меньше двадцати трупов – мы взяли хорошую цену. И уж точно – нашу пальбу услышали в отряде! Не могли не услышать, а значит – «Смерч» будет и дальше гулять по Руси, сметая беспощадно гарнизоны врага, эшелоны, склады, наводя ужас на предателей и подонков…И при мысли об этом я улыбнулся и подтолкнул локтем Юльку. Но лес кишел живыми врагами – они подбирались со всех сторон, как утренняя нечисть…

– Бориска, – сказала она, доставая из кармана свою коробочку и равнодушно вытряхивая её содержимое, – надо галстуки спрятать. Не хочу, чтобы с меня его сняли… потом.

– Давай, – сказал я, снимая с шеи свой.

Мы сняли галстуки с ребят, и я попросил прощенья у них за то, что беру эти вещи. Юлька бережно свернула галстуки, сложила в коробочку, и мы, спрятав её под корнями дерева, отдали салют. Она – пионерский. Я – наш, скаутский. За минуты до смерти становятся возможными невозможные вещи, совмещается несовместимое. И, удерживая салют, я вдруг подумал, что враги не смогут меня убить. Просто не смогут. Я навсегда останусь здесь, среди родных деревьев, в небе, в воздухе, в траве, в ветре… И, наверное, там, в моём путаном и подлом времени, онитоже в конечном счёте проиграют. Как бы тяжко нам не было, как бы они не пыжились и не выхвалялись силой и могуществом – кто против нас? Кто против Бога и Святой Руси? Кто против гордого лица Сашки и посмертной улыбки Женьки? ЭТИ, что ли? Смешно… А уж если этинас не одолели, то ТЕМ– и вовсе… Они сгинут. Мы останемся. Мы выйдем из туманов и утренних росных лугов, из заснеженных лесов и синего неба, из воздушных вихрей над жаркими полевыми дорогами и из тёмных речных омутов – выйдем как раз тогда, когда враги наши решат, что нас нет больше… Все, кто пал за Россию – и обрёл бессмертие.