Олег Николаевич Верещагин Клятва разведчика

– Куд‑да! – Женька дал короткую очередь. – Скорей, они ползут, гады!

– Я сама, – Юлька отстранила меня, – теперь я сама, а ты давай…

Что «давать» – было понятно. У меня было четыре полных магазина, плюс пятый в оружии, шесть патрон в «парабеллуме», запасная обойма, штук тридцать парабеллумовских патрон россыпью – они, как известно, подходят и туда и сюда – и две «лимонки». Примерно так же обстояли дела и у остальных. В принципе, мы могли отбиваться долго – перед нами были огороды, слева, справа и сзади – пологий, но довольно длинный склон, по которому карателям предстояло лезть под огнём. Пригибаясь, я занял позицию справа. Женька лежал в сторону огородов, Юлька перебралась влево, а Сашка на своих ногах перешёл в тыл. Я понял, что он так и так уже мёртв, и у меня сжало горло. Мне захотелось окликнуть его и сказать что‑нибудь… ну, типа что всё будет хорошо…

То, что и все мы, в сущности, мертвецы, меня как‑то не колебало.

– Нельзя их подпускать близко, – сказал Сашка, – они нас закидают гранатами.

Видно было плохо, свет фонарей и фар больше мешал – впрочем, нашим врагам он мешал, конечно, тоже.

– Партизан, сдавайса! – гортанно кричал в темноте голос. – Партизан, сдавайса! Ити плен! Рус капут! Зовьет капут! Шталин капут, ити плен! Партизан, сдавайса! Война конец, ити плен! Партизан, сдавайса!

– Нну‑у, с‑сука… – процедил Сашка, и его ППШ коротко харкнул на звук. Я не знаю, попал ли он, но голос умолк – зато всё вокруг буквально взорвалось стрельбой и воем – каратели пошли в атаку. Поверх стрекота пистолет‑пулемётов и винтовочной пальбы рокотали два пулемёта. Я положил ЭмПи боком, чтобы магазин не мешал плотней прижаться к земле, и начал водить стволом, отсекая очереди в три‑пять патрон, по дуге. Перекатился влево, вправо, не переставая стрелять. Мокрая земля ударила в левую щёку, что‑то с противным сырым хлюпаньем рвануло её с другого бока. Я сменил магазин и продолжал стрелять. Потом стало тихо, только неподалёку кто‑то надрывно стонал и матерился по‑русски, да изредка постреливали винтовки.

– Ой мама… ой, мать её… ой, убили, гады, сволочи… ой, ой, ой… – стоны были мутными и дурнотными, как ночной кошмар. Полицай… – Да за что ж… ой, ой, ой, боженька… помогите, Христа ради, ой…

– Да замолчи ты… – пробормотал я. Мне было тошно слушать это.

– Все целы? – спросил Сашка.

– Ты как? – вместо этого ответил я.

– Нормально, не болит, – отозвался он. – Сейчас они опять пойдут.

– Мальчишки, – сказала Юлька, – не надо бояться. Наши всё равно победят.

– Никто не боится, – сказал Сашка.

– Жаль только, что мы не узнаем… – не договорил Женька. Но я понял его. И, охваченный внезапным полубезумным чувством, начал выкрикивать:

– Мы знаем! Эй! Вы! Ка‑азлы! Слушайте! Скоро вашу шестую армию зажмут в Сталинграде! Так, что только брызнет! А в начале сорок третьего её остатки сдадутся в плен! И Паулюс сдастся! Съели?! А летом сорок третьего вас расшибут на Курской Дуге! И «тигры» с «пантерами» не помогут! А в сорок четвёртом мы войдём в Германию! А в мае сорок пятого возьмём Берлин! И Гитлер ваш отравится! Ну! Идите сюда! Убивайте нас! Всё! Равно! Так! БУДЕТ!!!

Ответом мне был грохот выстрелов и злой крик – они снова пошли в атаку. Я по‑прежнему ничего толком не видел и посылал огненные строчки на звук, на шум – но они были в ещё худшем положении, им‑то приходилось бежать и стрелять в тех, кто находится в укрытии. Мы снова заставили их залечь, и опять стало относительно тихо. Больше никто не предлагал нам сдаться…

– У меня всего полтора магазина осталось, – сказала Юля. Я снял с пояса и перекинул ей винтовочный подсумок, в котором россыпью были патроны. – Спасибо, Борь…

– Да не за что, – ответил я. И услышал голос Сашки:

– Борька… а то, что ты говорил – ты откуда это знаешь? Или ты просто выдумал?

– Нет, – сказал я спокойно. – Вы, если хотите, думайте, что я сошёл с ума. Или вообще что хотите. Но я из будущего, ребята…

…Я не рассказывал об этом ни разу за всё время нашего знакомства, хотя, казалось бы, имелись десятки подходящих случаев доверительной близости, когда тайны сами просятся на язык. Жизнь – странная штука. Я рассказал правду именно сейчас, когда мы лежали крестом на небольшой полянке, ждали новой атаки и считали в уме патроны – их количество равнялось количеству минут оставшейся нам жизни и так же беспощадно убывало… Нет, я рассказал не всё. Я умолчал о позорище и развале 90‑х, о кладбищенской стабилизации начала ХХI века, о безработных, бездомных, беспризорных, о наркотиках и торговле людьми, о продажности и подлости властей, об антирусских законах по «экстремизму»… Это мой грех. Но я говорил о знамени Победы над горящим рейхстагом, о полёте Гагарина, о мирных городах и атомном ледоколе, о фантастических книжках и об Эрмитаже… Я хотел, чтобы они знали только это. Только это, потому что остальная правда могла обесценить в их глазах то, что нам предстояло, отнять у них веру…