Тимофей Алешкин: За семнадцать дней до апpельских календ

Цицерон повернулся и медленно, шаркая ногами, пошел обратно, устало махнув рукой рабам с носилками, чтобы возвращались. Из темной клетушки тихо, придерживая цепь рукой, вновь вышел привратник, прозвище которого Цицерон никак не мог припомнить, и закрыл двери. Цицерон повернулся на звук — и с облегчением хлопнул себя по лбу. Ну конечно! Раба так и звали — Привратником!

Клиентов в этот день Цицерон велел отослать, сказав, что патрон болен. Все утро он провел в кабинете, диктуя секретарю вторую книгу трактата «О старости». Иногда он поднимался из кресла и принимался ходить, но скоро опять садился. На завтрак съел несколько фиг, оставив хлеб нетронутым. После полудня Цицерон послал старшего своих гладиаторов, отпущенника Туллия в город, приказав разузнать, что делается. На улицах обычный шум неожиданно стал пропадать, и скоро стало совсем тихо. Цицерон, встав с ложа, расхаживал по атрию, рассеяно глядя на домашних. В двери постучали. Привратник открыл дверь Туллию.

— В городе тревожно, господин. Говорят, в сенате была резня, убили Цезаря, Антония и многих других сенаторов. Убийцы, говорят, с гладиаторами, сейчас в городе. На улицах никого, все прячутся по домам. Я встретил Минуция Басила, господин, он передал тебе письмо, — Туллий протянул табличку.

«Убили. Неужели?! Мало ли, что говорят. Скорее, письмо. Что там? „Басил Цицерону. Радуйся. Тиран мертв. Победа“. Победа… да, это победа. Как бьется сердце».

— Иди, Туллий. Держи людей наготове. Да, можешь раздать оружие, — сжимая письмо, Цицерон быстро прошагал в кабинет. Сел. Отмахнулся рукой от подбежавшего секретаря. «Надо ответить, надо связаться с ними. Что происходит, будут ли проскрипции? Что с Антонием, Лепидом?» — нашел чистую табличку, взял стило. Прыгающими буквами вывел:

«Цицерон Басилу привет. Поздравляю тебя; радуюсь за себя; люблю тебя; оберегаю твои дела; хочу быть любимым тобой и знать, что ты делаешь и что делается».

Что-то теплое упало на руку. Еще. «Слезы. Мои слезы. Ты постарел, Цицерон. Ты слишком стар для всего этого».

Одеваться и накрашиваться с утра в этот день было не нужно. Цезарь не придет. Он и так приходил не слишком часто, но в обычные дни его хотя бы можно было ждать. Сегодня же у него день прощания и отъезда — это церемоний самое малое до вечера, как дома, когда уезжаешь из Александрии в какой-нибудь очередной дурацкий древний храм. Но это понятно, простолюдинам нужны развлечения, особенно в этой их «республике», где каждый год правителю нужно ублаготворять чернь, чтобы его вновь избрали. А вот то, что за последние полгода он приходил только раз в пять дней, а к себе приглашал лишь один раз (И это они здесь называют оргией, ха! Неразбавленное вино и голые девки танцуют на столах — и все в восторге от собственной развращенности. Цезарь, правда, еще помнил, что она устраивала для него в Александрии, и заметно стеснялся собственной провинциальности), было печально. Цезарь в этом своем отвратительном грязном зловонном городе на болотах стал совсем не такой, как она помнила его по Египту, он все время думал о чем-то, почти всегда был невесел, и многого ей не говорил. Даже сын все меньше радовал его. И ему хотелось — она знала это — вырваться, бежать прочь отсюда. И вот он наконец уезжает — и ради этого можно вынести еще один день без Цезаря.

Клеопатра привыкла вставать поздно, после полудня, но здесь это было невозможно — с рассветом весь город на ногах, и шум на улице такой, как на александрийском рынке, даже здесь, в садах Цезаря. Все же полежав еще несколько часов, царица поднялась. Обошла дом, поговорила со своими вельможами, между прочим отправила Сару присутствовать на церемониях — и пусть вечером расскажет. Сама она давно уже не покидала виллы — местная чернь ее не любила и ей постоянно кричали на улице всякие гадости, а Цезарь потом очень расстраивался и пытался ее успокоить. Потом пошла к Птолемею Цезарю. Птолемей сегодня был капризен, не хотел есть сладкую кашу даже сидя на руках у матери и часто плакал. Он уже лепетал что-то по-птичьи, но еще не заговорил. Клеопатра взяла ему здесь двух местных нянек — пусть будущий повелитель Рима и мира свое первое слово скажет на латыни… по крайней мере, пусть так думает Цезарь. Наконец нянькам удалось развеселить малыша, подбрасывая перед ним набитый соломой красный тряпочный мячик. Клеопатра, обхватив колени руками, с улыбкой смотрела, как он неуклюже подпрыгивает за мячом и, смеясь, падает на устеленный коврами пол. Где-то в доме поднялся шум, забегали люди. В комнату вбежал Сара, упал на колени и уткнулся лбом в пол.