Лилит Мазикина - Цыганские сказания. Собранные и записанные в различных областях Венской Империи

– Слушай, почему бы тебе тоже не проводить время с подругами?

– С какими?

– Ну… с «волчицами». Или с Госькой.

– «Волчицы» на выходных тоже сидят в кофейне. У них есть такой милый обычай. А Госька, если ты забыл, проводит конец недели с Шаньи. Именно потому, что я на выходных не дежурю.

Мой взгляд блуждает по стенам гостиной: выхолощенно белым, как это сейчас модно. Тётя Дина развешивает по ним неровной волной рамки с фотографиями. Самая большая – с моей свадьбы. Белое платье. Белый костюм. Белые волосы Кристо. Красные лепестки, рассыпавшиеся по нашим головам, плечам, одежде.

– Может быть, поможешь моей маме по дому?

– В чём? Стены перекрасить? Всё остальное займёт, ну, часа два, не больше.

– Можно печь торты. Некоторым женщинам это нравится.

– Тебе не нравится, что я непохожа на некоторых женщин?

– Мне всё нравится, – Кристо снова берёт ложку и поспешно набивает рот гуйяшем. Я пожимаю плечами и ухожу в спальню, переодеться.

Свет не включаю. Мне достаточно того, что едва пробивается из-за штор. Я не хочу ничего здесь видеть: всё обрыдло. Аккуратно снимаю фартук и куртку. Комкаю их.

И с криком швыряю в стенку. Потом кидаюсь на стенку сама, словно могу проломить кулаками и телом бетон, разрушить всю эту огромную роскошную клетку. И ещё раз, и ещё раз. Я кричу от ярости. За дверью раздаются торопливые шаги. Я слежу за вошедшим мужем с той же яростью, с какой кричала за минуту до того. Он подходит ко мне и хватает за руку. Музыки нет, но она не нужна. Ритм отбивает моё сердце, мы оба отлично его слышим. Скользящие шаги. Резкие повороты. Танго.

Танцы – чуть ли не единственное, что пока ещё помогает.

***

Я слышу сквозь сон, как Кристо встаёт с постели. Шелест отходящей дверцы шкафа. Шорох одежды – чистой сорочки вместо вчерашней, промокшей за двадцать минут танца до прозрачности; чистого белья. Короткое позвякивание пряжки ремня на джинсах. Я могла бы сказать: не уходи. Могла бы попросить: проведи время со мной. Раздели со мной тюрьму. Он даже хочет, чтобы я сказала. А я на самом деле не имею ни малейшего желания: чужое заточение – не замена моей свободе. Но муж, конечно, не станет меня будить, даже если надеется, что я попрошу остаться.

Вот ведь ирония судьбы – Кристо, кажется, единственный на этом свете «волк», способный бесконечно переносить присутствие другого «волка» в своём логове и желающий постоянного присутствия, может и потому должен покидать дом. Каждую субботу. Каждое воскресенье. Я, всем сердцем жаждущая распахнутости неба над головой, с ума сходящая – как и любой нормальный «волк» – от необходимости делить своё логово – обречена видеть город только из окна. Мне даже форточку открыть нельзя.

Я со вздохом перекатываюсь на спину, но глаз не открываю. Не хочу никаких игрищ и никаких спектаклей.

Руки Кристо почти невесомыми касаниями поправляют на мне одеяло. Губы на долю секунды касаются лба. Лёгкие шаги. Шелест открываемой и осторожно закрываемой двери в спальню. Лёгкий хлопок наружной дверью.

Всё. Можно плакать, сколько душеньке угодно. Только, как назло, именно теперь слёзы исчезают, оставив после себя горьковатое послевкусие где-то в горле. Остаётся только отрешённость, хорошо знакомая мне по жизни в Пшемысле.

– Кофе пьёшь? – то ли спрашивает, то ли констатирует свекровь, заглядывая на кухню.

На самом деле, свою порцию кофеина я уже получила, проглотив заранее положенную на тумбочку маленькую пилюлю (почему, съешь меня леший, никто не догадывался так делать до воцарения Ловаша?). Но ведь утренний кофе – это не только кофеин! Это джезва с узором из нежно-голубых незабудок по эмалевому краю. Любимая чашка, которую так приятно держать обеими руками. Запах. Вкус. Маслянистая нежность сливок. Поэтому я действительно пью кофе, проглядывая заодно новости через коммуникатор.

– Я сейчас уже закончу.

– Не торопись, пей, – тётя Дина присаживается напротив. Так двигаются, так сидят, так смотрят дворянки с ветхими гербами и байлаоры с мировым именем. Чтобы так же двигаться, сидеть и смотреть, я готова отдать очень многое – у меня нет и половины подобной элегантной точности. Невозможно поверить, что моя свекровь всю жизнь (так можно говорить о тридцатилетних женщинах?) была домохозяйкой.

Я возвращаюсь взглядом к экрану коммуникатора. Кроту видно, что свекровь собирается говорить. Но если на неё уставиться, не получит того удовольствия – завести разговор о важном между делом.