Тимур Максютов - Про звезду (сборник)

Мамай хмыкает и молчит, киргизская харя. Он вообще мало говорит. Но я-то знаю, что он хочет жениться, и ему надо накопить на дом.

А мне нужна квартира в Питере. Иначе – чего я тут делаю?

После боя приходит бек от «северных». Формально он наш начальник. У него огромные погоны с золотым шитьём, на фуражке – изречение из Корана. Он опять начинает нести хрень про то, что северные – истинные мусульмане, а южные – гнусные кяфиры. Я вежливо киваю, хотя мне пофиг.

Я вообще не понимаю, как можно убивать людей за то, что они верят в Бога немножко по-другому. Это уже даже не путаница, это – свинство.

Но это – не моё дело. Моим начальникам виднее, за кого мне стрелять. Наверное, северные заплатили им больше.

Он говорит про новую задачу, которую нам предстоит выполнить через три часа. А пока что нас дозаправят и подвезут пополнение боекомплекта. Я киваю, не вслушиваясь. Бек прилично говорит по-русски: он учился в Баку.

Мы располагаемся в тенёчке и с наслаждением вытягиваем ноги, пока «бачи», гортанно ругаясь, заправляют баки и таскают в башню снаряды.

Бульбаш трещит про еврейского писателя, который случайно попал в армию Будённого и испытал все чудеса, который в состоянии испытать интеллигент, угодивший в кагал гопников.

– Бебель, – киваю я, – «Конармия».

Мамай поправляет:

– Путаешь. Бабель, а не Бебель.

Блин, точно. Чего же мне делать со своей дурацкой привычкой всё путать?

Приходит бек, тыкает пальцем в карту:

– Вот это здание надо разрушить. Там – опорный пункт.

Я киваю и командую:

– Экипаж, по местам.

Залезаю, закрываю люк, подключаю чёрный шнур к ТПУ. Бульбаш опять трещит:

– Во, Питер, сейчас ещё баксов заработаем. Запуляем в цель пару-тройку осколочно-фугасных, и кирдык.

Мамай резко трогается – нас швыряет назад, шлемофон стукается о броню.

– Полегче, нерусь, – ворчит Бульбаш.

– Сам такой, – немедленно отвечает механик.

Мне не до их споров: я двумя руками обхватил рукоятки смотрового прибора. Кручу, выискивая цель в соответствии с помеченной на карте.

– Вижу цель, семнадцать – ноль. Механик, влево, – командую я. И вдруг вижу…

Над зданием – флаг с красным полумесяцем. Это госпиталь.

Бульбаш орёт:

– Ну чего, командир? Стрелять?

Я молчу. В окне стоит мальчишка – чернявый, глазастый. У меня хорошая оптика. У мальчишки в руках рукописный плакат с надписью по-русски: «Не убей руска брат».

По рации вопит бек:

– Почему не стреляй? Стреляй, инан кутэ!

Бульбаш хрипит:

– Командир, вижу цель. Там гражданские.

– Стреляй, урус! Денга надо? Стреляй! – это орёт бек.

Мальчишка – тонкий, испуганный. Я чётко вижу, как он бледнеет, сжимая плакат. Но не уходит из оконного проёма.

– Нах, отбой, – говорю я, – мы детей убивать не подписывались. Мамай, заднюю. Бульбаш, выключай шарманку.

Танк возвращается на исходную. Дёргаю стопор, открываю люк. Спрыгиваю в пыль.

Бек не один – с ним десяток мрачных небритых брюнетов.

– Почему не стрелял, русский?

– Идите вы… далеко. Мы воевать приехали, а не детей убивать.

Бек что-то кричит. Явно не хвалит. Один из брюнетов подходит и бьёт меня в челюсть прикладом – я не успеваю ничего понять, и вижу только выгоревшее небо над собой. Как сквозь вату, слышу ругань Бульбаша, и выстрелы из пистолета – это Мамай, наверное, успел подсуетиться.

Потом я теряю сознание.

– Родной, но ведь двадцать лет прошло. Ты их никогда не встретишь.

Жена едва сдерживается, чтобы не заплакать. Дочка кивает, и колечко в её ноздре трясётся.

Я молчу. Жена права. Двадцать лет я езжу в Москву в Новый год. Двадцать раз я возвращаюсь ни с чем – замёрзший и задавленный чувством вины.

Может, и вправду – глупость? Остаться дома, встретить по-человечески с родными. Я с женой. Дочка с женихом.

Всё это было давно, и пора уже забыть.

Глаз заплыл – я ничего толком не вижу. Будто в тумане. Голова кружится. На пересохшие губы льётся тонкой струйкой вода.

– Давай, москаль, глотай, – бормочет Бульбаш, – помирать он собрался, ишь.

Они меня выходили. Отказывая себе в скудной доле воды и пищи.

Бульбаш сначала каждый день царапал на земляной стене ногтем чёрточку – отмечал дни в плену. Когда перевалило за сотню, бросил.

– Сейчас в Минске весна, – говорил он, – девчонки короткие юбки надели. Эх, командир. И чего тебе приспичило? Подумаешь, одним чуркой больше, одним меньше.

– Заткнись, – бурчал Мамай, – там дети были. Представь, что это – твой брат.