Сергей Кишларь - Аризона на троих. Семь камней Кецалькоатля

Боясь дышать, Генри потянулся было к ней губами, но на полпути неожиданно одумался, – напряжённо кашлянув, сел, принялся расшнуровывать лёгкие летние полуботинки.

– Завтра ответственный день, надо выспаться.

Прикусив нижнюю губу, Луисита села позади него, сняла с его волос травинку. Сдерживая непреодолимое желание порывисто обернуться и повалить девушку в сено, Генри стянул с ноги полуботинок, сердито швырнул его в тёмный угол, в котором скребла мышь.

– Совсем обнаглела.

– Кто?

– Мышь, – неустроенно вздохнув, Генри сосредоточенно сдвинул брови.

Нельзя идти на поводу у сиюминутных чувств. Надо думать об Алисии…

Вздохнув с той же интонацией, что и Генри, Луисита стянула с ног лёгкие замшевые сапожки, согнув в колене ногу, растирала руками голую ступню. Боковым зрением угадывая ступню и скользящие по ней руки, Генри мысленно повторял как заклинание: «Об Алисии, об Алисии…»

Но мысли об Алисии получались не радостными: «А что Алисия? Я для неё всего лишь друг. Она и мужчины-то во мне не видит. Джед – совсем другое дело».

– Холодно, – посетовала Луисита, продолжая растирать ногу, потом вдруг опёрлась локтями позади себя, подняла изящную ногу, целя в Генри вытянутыми вперёд пальцами. – Поможешь? Или у вас на Востоке не принято помогать женщине?

Терзаемый внутренней борьбой, Генри замешкался, но спустя несколько секунд сдался, – осторожно взял в руки её ступню – гладкую, горячую. Девчонка явно врала насчёт холода, но Генри впервые в жизни готов был мириться с тем, что его обманывают.

Он неторопливо растёр девушке ступню, убаюкивая свою совесть тем, что не совершает ничего предосудительного. Он так успокоил себя этой мыслью, что сам не заметил, как перешёл от ступни к голени.

«В конце концов, в этом тоже нет ничего дурного», – думал он, переходя от голени к подколенной впадине. Когда он скользнул пальцами чуть выше, думать о чём-либо было уже совершенно невозможно. Только напоследок скользнула ещё фраза из какого-то глупого десятицентового романа: «И он погрузился в сладостный дурман…»

Минут через пятнадцать Генри будто протрезвел – оглядел разбросанную по сену одежду, потянул на себя скомканную рубашку, прикрывая наготу. До него наконец-то достучалось запоздалое раскаяние: «Алисия в плену, а ты развлекаешься с мексиканкой, которую знаешь всего-то полдня».

И вспомнился Байрон. «Ну, вот «осквернил губы», – вздохнул Генри, сунув руку под голову, и глядя на прорехи в крыше: в одну из них смотрела яркая лучистая звезда; другая была заткана паутиной, в центре которой застыл на фоне темно-синего неба чёрный силуэт паука.

Впрочем, сколько не прислушивался к себе Генри, а ощущения скверны так и не обнаружил. Он даже губы облизал, но ничего кроме возбуждающего воспоминания о поцелуях Луиситы не почувствовал и непроизвольно покосился на задремавшую девушку.

Кто она? Можно ли ей доверять?..

Всех сомнений и раскаяния хватило не больше, чем на десять минут, потом Генри перестал спокойно воспринимать притаившийся в сумраке сосок дремлющей Луиситы.

Почувствовав прикосновение к своему телу, девушка запустила в волосы Генри нежные и вместе с тем властные пальцы, и этим жестом вмиг разогнала остатки раскаяния.

Легко. Как табачный дым ладонью…

Следующее раскаяние продлилось чуть дольше – минут тридцать. Луисита снова дремала. Генри смотрел в прорехи в крыше, мысленно вздыхая, дивясь той ситуации, в которую попал. Вот уж воистину: «Чудны дела твои, Господи».

Снова шебуршила осмелевшая мышь. Голоса сверчков звучали не только в ночи за пределами конюшни, но и во всех углах тёмного сеновала. С минуту Генри присматривался в темноте к Луисите, потом ему показалось, что она только делает вид, что дремлет. Привстав на локте, он склонился над ней, но едва попытался поцеловать, девушка прикрыла ему ладонью рот, повторив слово в слово ту фразу, которую сказал ей Генри часа полтора назад:

– Завтра ответственный день, надо выспаться.

Утром Луисита схватилась со сна как на пожар. Она спала в нижней юбке и блузе застёгнутой только до середины груди. Ночью было холодно, и она накидала на себя целый ворох сена – вместе с этим ворохом и вскочила, отмахивая от себя сено как лезущих со всех сторон тараканов. На четвереньках суетливо подползла к проёму чердачной двери, глянула на станцию.

– Чёрт! – продолжая суетливо смахивать с головы и плеч сено, оглянулась на Генри. – Проспали!