Елена Асеева: К вечности

— Иди, мой бесценный… иди, — нежно продышал надо мной Отец, — мы ждем тебя.

И я подталкиваемый той полюбовной молвью не мешкая ступил вперед, вернее полетел ведомый диском, каковой (забыл сказать) Родитель величал Коловрат — сияние.

В пару бхараней я достиг обода Коло Жизни и вступил в его пустоты, как оказалось прикрытые прозрачными стенами, отдающими при касании малой рябью волнения. Дотоль безразмерная в ширину поверхность обода, враз сомкнула пространство, живописав предо мной свои зигзагообразные, ломано-рубчатые края. И немедля и сами спицы, осуществляющие свое едва заметное движение, остановились. А насыщенное звуками живого космическое мироздание затихло.

Затихло… Замерло в ожидании нового… иного…

Теперь пропало всякое дуновение, колыхание и самой Галактики, и в целом граничащих с ней Отческих недр. Недвижно окаменели поколь колыхающие своими боками туманности. Я повернул голову и воззрился на все еще стоящих на площадке старших Богов. Небо, Асил, Дивный и Отец низко приклонив голову, определенно, также стали неподвижными, как и гамаюны им подвластные. Чудилось вся Вселенная, Всевышний, каковой наполнен Галактиками умер. В нем остановилось движение жизни, бытия, дыхания и вообще течения времени.

Но это молчаливо-замершее состояние длилось самую малую толику времени, ибо и остановку времени я заметил… уловил…почувствовал. Нежданно и вельми резко дернулся дотоль неподвижный обод Колеса, на нем тем самым рывком проступили долгие золото-серебристые полосы, словно ступенчатые полотнища, пролегающие лишь вперед, и незамедлительно Коловрат — сияние гулко хлюпнув, отпустило меня. Воронки крепленые к моей плоти единожды отстыковались от плеч, рук, спины, груди и я стремительно вошел, как оказалось, в студенистую поверхность полосы, которая также не мешкая выкинула вверх подпорки. Прозрачные и сетчатые они, возникли справа и слева от меня, и зараз упершись своими изогнуто-плавными верхушками в мои подмышки, похоже, внедрились в сами телеса, поддерживая и единожды не позволяя вырваться.

Еще мгновение, и хрипло звякнув, двинулась вперед поверхность обода, а вместе с ней и я. Степенно преодолевая ступени на ободе, двигаясь навстречу замершей недалече от меня широкой спице, по глади каковой струился золотой туман. В том густом и плотном мареве витали прозрачно-голубые, синие, белые, лазурные частички воды: капли, брызги, росинки. Мельчайшие крохи жидкости, имеющие круглую форму и долгий остроносый хвостик. Медлительно перемещаясь со ступени на ступень, точно перешагивая их, я достиг той спицы и вновь рывком ворвался в парящие туманы, которые охладили мою объятую волнением плоть, сняли тревоги, даровали чувство чистоты, вдохнули свежесть морского бриза и окропили брызгами дождя, дрепни, ситничка. Тот туман али сами капли воды не просто покрыли мою плоть, они скомковались мощными пежинами по всему естеству, пролегли колыхающимися, дышащими вспученностями. Прозрачно-голубые, синие, белые, лазурные бляхи, усеянные сверху тончайшими васильковыми, дымчато-синими волоконцами.

Миновав первую ступень я с интересом разглядывал те мерцающие пятна на себе и неспешно взбирался вверх, перемещаясь к следующей полосе. В золотой дымке, которой двигались искры, горящие крошки, огненные капли и брызги. Яркие, блестящие, они сияли: рыжими, рдяными, золотыми, оранжевыми, пурпурными полутонами. А когда я вошел в ту спицу, вдохнув в себя разгоряченный жар костра, духоту полуденного дня, тепло печи, они придали моей плоти ощущение вечного сияния, кое немыслимо без пламени чувств. Искристость той дымчатой спицы будто обожгла бляхи, оставленные водной стихией на моем теле. Она спекла их, создав зримую прочность так, что более не осталось даже малого колыхания. Одначе сохранила их прозрачно-голубую поверхность, быть может только разбавив… добавив в их глубины огненных волоконцев.

Впрочем, цвет их сменила третья спица, где в хмаре света покачивались шарообразные крупинки почвы: желтой, коричневой, ореховой, черной и даже зеленой. Та самая стихия земли, оземи, почвы и перекрасила бляхи, придав им колебание цвета от почти черного до коричневого. И токмо четвертая спица, где в золотом куреве вращались и вовсе купно напиханные мельчайшие крошки, частички разнообразных газов подтолкнули те бляхи к росту. Степенно, стоило миновать воздушное пространство, на моей плоти стали возрастая, расползаться в разные стороны сгустки вязкой, как оказалось, кожи. Наружный покров неспешно увеличивал место охвата, и также медленно перемешивал свои тончайшие рубежи с соседними наползающими на нее стыками пежин, растягиваясь и одновременно, истончаясь. Превращаясь почти в сквозной наружный покров, единожды взбалтывая в коричневе да черноте золотисто-розовый, медный оттенок сияния.