Станислав Соловьев - Somnambulo

Слова куда–то бежали, они подпрыгивали от возбуждения и спортивного азарта, цеплялись друг за другом, сцеплялись и шумели. Мартин удивленно поглощал их эхо, он пресыщался удивлением, как медведь медом, и на почве пресыщения неспокойно выросло осознание всей нелепости и смехотворности этих обвинений. Его заоблачный разум негодовал, он саркастически безумствовал и требовал правдоподобного объяснения происходящему. Но в ответ приходило глубинное ощущение некоей правдоподобности самостоятельных слов, что тщательно скрывалась от чужого взгляда, и теперь, разом, освобождена от сознательных пут. Что–то крошечно маленькое, забитое, заваленное уговорами и запретами, наконец, вырвалось из своей умозрительной тесной темницы — вырвалось на смертельно опасный простор открытости, и закричало с надрывом, истерично и судорожно, предчувствуя нависший остро заточенный нож вездесущего хирурга. ХВАТИТ…

Это же надо, думал ошарашенный Мартин, доносить во сне на самого себя. Мартин хотел платы за донос. Мне обязательно нужны деньги, лихорадочно говорил он, деньги мне необходимы… Да, это правда, у меня всегда отвратительно плохо с деньгами. Я не могу купить Разрешенных Снов, и потому мучаюсь от чужих кошмаров. Еще плохо с сердцем, и с головой. Сегодня особенно плохо с головой, я совершенно отупел, ничего не соображаю…

Вот Тонтос смотрит на меня непонятливо. Он силится что–то понять, чем–то ошарашен, что–то спрашивает. От этого его лицо деформируется — вытягивается в разные стороны как резиновая маска, по нему бежит нервная рябь, и белые капли, капля за каплей, сбегают по носу и падают на стол… Черт, я очень хочу пить, разве он не видит, как я сильно хочу пить, я больше ничего не хочу, только пить, боже, почему мне не дают пить, пусть идет дождь, да, прямо сейчас пускай идет дождь. Настоящий дождь. Пусть он заливает все, пусть падает тугими косыми струями, проникает за шиворот, проникает в нос и в рот. Я буду пить его — руки будут пить, ноги, сквозь размокшие прохудившиеся подошвы. И когда мое тело переполнится дождем, я перестану хотеть пить, и пойму, что к чему, проснусь и все это закончится…

Нет, не надо. Пусть дождь будет теплым. Мне не нужен холодный дождь, мне нужен только теплый, потому что я не хочу застудить легкие и потом валяться в беспамятстве месяц, целый месяц в такую жару. Не хочу, такое уже было этой зимой. Сколько можно болеть, мне надоела болезнь, мне надоела боль, я пресытился болью, я насытился ею до конца жизни, я ее переел… Я хочу приехать в Нунку. Не знаю, что я буду там делать, не имею никакого понятия. Это западная провинция, это не юг, вряд ли меня возьмут для продолжения учебы, это невозможно из–за академической справки, у меня нет денег на взятки, тут совсем другие сны… Я хочу проснуться. Пусть не настолько сильно, чтобы это тут же произошло, но — скоро проснусь, постепенно. Проснусь, потому что поезд наверняка подъезжает к Нунке, вот–вот остановится. Нужно успеть умыться в сортире, нужно пересилить себя, не замечать блевотину и вонь. Нужно одеть туфли. Пусть они натерли, пусть жмут, и больно мизинцам на ногах, но не босиком же мне идти, я не могу идти босиком, я не умею ходить босиком, меня задержит первый же полицейский, обязательно задержит и спросит, почему я иду босиком… А это, что у меня на ногах, это — сон. Конечно же сон, я ведь не чувствую привычной боли в мизинцах, не чувствую, как жмут туфли, совершенно ничего не чувствую, так не бывает, так бывает только во снах… Мне даже будет жалко просыпаться. Я редко вижу такие отчетливые и странные сны. Чаще всего мне снятся голые женщины, но это — от инфантильности. Или родительский дом в Ахогарсэ, но это тоже — от инфантильности. Или — школа и школьные приятели, что тоже — от инфантильности. А иногда мне снится старый, заброшенный сад. Но это — тем более инфантильность, так как сада давно нет — в отличие от женщин, дома и школы…

Чаще всего, печально думал Мартин, мне ничего не снится. Я знаю, что это строжайше запрещено. Но что поделать, со мной это в последнее время все чаще. Это отвратительно, потому что в дневной реальности у меня ничего нет, кроме головной боли, стойкой зависти к чьим–то успехам, бесплодных мечтаний о счастливом будущем, желания, как поскорей бы напиться водки, или повеситься от безысходности. Но я трус, и это — опять инфантильные мысли, это неприятно, что везде инфантильные мысли, это тоскливо и убого, когда непонятно, что тебе нужно. Когда непонятно, чего ты хочешь: смерть, женщину, водку, таблетку «от головы», валидол, письмо, книги, которых давно не вижу. Есть всякие книги, теперь их стало возмутительно много этих всяких книг. Но это не книги, это лишь предметы, сделанные из бумаги, это самозванцы. В них нет ничего, кроме императоров и исторических домыслов, в них сентиментальная чушь и дешевая интрига, в них безликие герои и пустые сюжеты — бесталанная немочь графоманов и исписавшихся литераторов времен Республики…