Владислав Чупрасов: Белый снег на черной земле

Стоило им оказаться на борту, Ученого окружили заботой и каким-то радостным волнением. От него ждали чуда. И газеты неделю, наверное, писали о нем. Его родители, его братья и сестры должны были знать, что их сын вернулся из германского плена, и ни за что не узнают, что же с ним случилось. Расстрельный коридор был длинным и пустым. Они все шагали в ногу, и Офицер не уступал американцам. Гул от сапогов прокатывался по коридору, и с ним смешивался шорох от ботинок Ученого, когда его приходилось волочь. Офицер в красках представлял себе ту стену, к которой ставят провинившихся. Да и почему нельзя было пристрелить мутанта в лаборатории и сказать, что он был опасен? Только сейчас он понял, что все это делается для него самого, для того, чтобы он понял что-то очень важное. Только понять ничего Офицер не мог. Посреди коридора они вдруг остановились. Военные ткнули его под локоть, и Офицер поднял руку с пистолетом. Рука Офицера дрожала, когда он цеплял пальцем спусковой крючок. Дуло уперлось в затылок Ученого, а тот и виду не подал, что что-то понял. Во вдруг наступившей тишине, уже нажав на спуск, Офицер отчетливо расслышал голос Ученого:

— Я хочу домой, Офицер. Этого. Просто. Не могло. Быть. Ученый дернулся, зашатался и рухнул сначала на колени, а затем упал лицом вниз, умерев в луже собственной крови. Офицер выронил из руки пистолет и медленно попятился назад. Его никто не держал. Ему дали сколько-то там долларов и американский паспорт. И, выйдя за ворота военной базы, Офицер оказался предоставлен сам себе.

На центральном кладбище, закатав могилу бетоном, поставили памятник. Высоченную стелу, увенчанную перекрещенными пиками, с выбитой надписью, что здесь, дескать, покоится Ученый. За заслуги.

Великому борцу с болезнью. Любимому сыну (а ведь его родители так и не узнали, из-за чего на самом деле умер их сын). Преданному гражданину. Минуло пятнадцать лет. Офицер, который давно уже не был офицером, раз в год, в какой-то праздник в середине зимы, приходил на это кладбище, сидел на лавке и смотрел, как белый снег падает на черную землю вокруг памятника. Его здесь охватывала грусть. Не та трогательная светлая лиричная грусть, а самая настоящая тоска, смоляно-черная, как выжженная земля после пожара в Вайоминге. На его темных волосах стала видна седина. Соль смешивалась с перцем, с каждым днем все больше и больше вытесняя пахучую приправу.

Глаза потеряли свою золотинку, стали темнее. Между бровей пролегла глубокая складка. Когда в один из праздничных дней Офицер пришел к памятнику, то увидел, что его место занято. На лавке, опустив глаза и вытянув ноги далеко вперед, сидел Солдат, зябко пряча руки в карманы своей распахнутой летной куртки. Недавно закончилась очередная война, и он вернулся в свой пустой дом, одинокий и никому ненужный. На куртке Солдата виднелись дырки для наград — и одна из них была дана ему за самое большое преступление в жизни, которое он когда-либо совершал и о котором еще не знал. Офицер смахнул с лавки снег и сел рядом с Солдатом, сказав просто и значительно:

— Привет. Солдат поднял взгляд и кивнул. Он совсем не удивился. Он устал удивляться, видя каждый день, как люди убивают друг друга.

— Я хотел тебе сказать, — тихо сказал Офицер. — Рассказать. И все рассказал. Рассказал про коридор, который снился ему ночами, про слова, которые сказал ему Ученый за несколько мгновений до того, как он… До того, как он. Про то, как он мог бы жить после этого и почему-то никак не жил. По то, как женился и завел собаку, но все равно думал об Ученом. Об убийстве, совершенном все больше и больше лет назад. О том, как летели дни и ползли, как могильные черви, часы. Как ушла жена. Как некому стало объяснять, что он недостоин счастья только потому, что когда-то совершил нечто ужасное. Солдату не нужно было доказывать, почему Офицер недостоин счастья. Он лучше других понимал, кто какого счастья достоин, и не хуже Офицера помнил мутирующие глаза Ученого. Быть может, он проклял бы их, если бы Офицер его не убил. Может быть, сумел бы спастись и прожил бы долгую и великую жизнь. И может быть, даже пришел бы на похороны Солдата и сам бы положил на его гроб свернутый треугольником флаг. Хоронил бы и Офицера, если бы смог его разыскать среди сотен немецких имен, затерянных в средней Америке. Но Ученый умер раньше, и теперь они каждый год хоронили его сами.

— Мне пора ехать, — сказал Офицер. Солдат кивнул и пожал протянутую руку. Офицер вздохнул с облегчением, будто ждал, что Солдат окатит его презрением. Развернулся, спрятал руки в карманы потрепанного пальто и пошел по узкой аллее, оставляя за собой глубокие следы на снегу. Эта тропинка, могила да память Солдата — вот и все места, где Офицер за всю свою жизнь успел оставить следы. Утомленный с дороги, Солдат задремал, занесенный снегом, но тут же проснулся, разбуженный странным звуком. Ему показалось, что где-то стреляют. Но здесь, в самом центре Америки, не мог прозвучать ни один выстрел. Успокоив самого себя, Солдат поднялся и побрел на остановку трамвая.