Николай Попов - Альтернатива

– Федя!

– Да не Федя – Федот. Пусти, горилла!

– Федот да не тот. Я всегда тебя Федькой звать буду. – Павел поставил друга на пол. – Ночью Санин ко мне заявляется, ваш Юрий Викторович, я его в госпитале вместо себя оставил, и говорит, мол, журналиста тут одного расстрелять хотят. Я ему – кто таков? А он – так и так. Мать честная! Я ж в России только одного врача-журналиста знаю. Мы с ним, говорю, вместе медицинский заканчивали, это он после в журналисты подался. Где? А ты вот он, как с неба свалился. Собирайся, Федя. У меня в тарантасе есть одежда

– Погоди, Паш. Ты бы хоть спросил меня об чём-нибудь.

– Я всё знаю. Мне Санин рассказал. И потом, я верю каждому твоему слову. Они тебя сегодня все равно найдут. Но ты будешь в моем госпитале рядом со мной. У меня специальность – психиатр, ты знаешь, это на войне меня мясником сделали. Я напишу на тебя профессиональное заключение, никто не посмеет пальцем тебя тронуть.

Федот прошёлся по комнате, остановился у стола, задул лампу. Из окна струился слабый свет. Темников подошёл к кровати, опустился на жёсткое ложе, глядя в темноту у двери, где остался его друг, произнёс:

– Я не могу поехать, Павел. Это похоже на дезертирство.

– О чём ты говоришь, Фёдор! Какое дезертирство? Господь с тобой.

Павел шагнул из темноты, с грохотом выдвинул из угла уродливое кресло, присел возле Федота,

– Ну что ж, рассказывай. До восхода солнца у нас пока есть время. Чего там Санин толковал о каком-то самолёте? Ты прилетел на нём из Берлина? Я готов в это поверить, ты ведь журналист. Чему тут удивляться? Каждый делает то, что он должен делать и то, что он может делать.

– Я знаю, – прервал друга Темников, – врачи-психиатры должны во всём верить своим пациентам.

– Ты брось, Федя. Я прошу не обижать меня. Прежде всего, я тебе друг, а уж потом психоврач или врачепсих, как угодно. Я тебя знаю, как никто другой, может, лучше, чем твоя жена, ты с ней и года ещё не прожил. Думаешь, я забыл, как в институте медицина постепенно уходила у тебя на второй план. Ты писал свои фантастические рассказы и жаловался, что в редакциях тебя не понимают. Помню, читал что-то у тебя в одной местной газете, а ты говорил, что рассказ изуродовали, как нарочно выбросили ключевые места. – Павел достал из кармана папироску и зажигалку, положил тяжёлую руку Федоту на плечо. – Ну а теперь что-нибудь фантастическое ты можешь мне предложить?

– Могу, Паша,

– Давай. Я весь внимание.

Темников двумя пальцами извлёк из неглубокого кармашка на левом боку сложенный вчетверо небольшой листок бумаги зеленоватого оттенка. Павел с интересом следил за рукой Федота. От его внимания не ускользнула примечательная деталь: едва сложенный клочок бумаги появился над карманом, он тут же самопроизвольно раскрылся в пальцах корреспондента, почти мгновенно утратив поперечный крест линий сгиба. Федот протянул бумагу. На ней размашистым почерком было что-то написано.

– Это всё, что у меня осталось, – сказал он. Никому не пришло в голову проверить карман нательного белья.

Павел осторожно взял бумагу и сначала с любопытством осмотрел её, пощупал пальцами, не обращая внимания на написанное. Но когда начал читать записку, выронил папиросу, вскочил с кресла и бросился к окну. Там он несколько раз пробежал глазами короткие строчки, брови его нахмурились. Павел недобро покосился на Федота.

– А вот за это, – он чиркнул зажигалкой, – тебя расстреляют без всяких психиатрических привилегий.

Уголок записки коснулся пламени зажигалки. В месте соприкосновения вдруг возникло яркое свечение. Бумага поменяла свой цвет сначала на красный, затем стала ослепительно белой. Павел погасил зажигалку, но уголка у записки уже не было – с этого уголка она начала медленно исчезать без дыма, пламени и пепла. Казалось, что маленький бумажный треугольник равномерно опускают в невидимую щель, куда строчка за строчкой навсегда уходила неправдоподобная информация: «Берлин. 7 сентября 1941 г. Штаб 1-го Белорусского фронта. Доставить корреспондента Темникова в город Янув, где пересадить на ТБ-3, следующий в Москву. Маршал Жуков». От записки остался маленький кусочек. Из теплого он сделался горячим, держать его стало невозможно. Врач разжал пальцы. Клочок бумаги, не долетев до пола, растворился в воздухе.

Наступила продолжительная пауза. Павел отыскал на кресле папиросу, закурил.

– Тебя что-то удивляет? – спросил Федот.

– Да. Удивляет собственный выбор профессии. Меня практически невозможно уличить в сумасшествии.