Олег Тарутин - К несчастью, только ты...

— Иван!

Крик ворвался в оглохшее сознание Глаголева с некоторым запозданием. Пробегая мимо, он едва успел схватиться рукой за водосточную трубу. Его развернуло, грохнуло плечом о стену.

Стелла Викторовна! Это была Стелла Викторовна с ношей в обеих руках: с той самой сумкой в одной, с «Голкондой» в другой. Орущая, взбешенная, обезображенная гневом Стелла Викторовна… Это кричало его спасение.

— …и твой псевдоблагородный уход! — кричала Стелла. — И Алик нисколько тебя не боится!.. Твои псевдоподарки!.. Лучший человек на свете… эту миссию мне!..

— Да, да, все верно, — хрипел Глаголев, кивая головой. Лица бывшей супруги он не видел, он видел ее шею, раздувавшуюся и опадавшую в крике. На этой шее, на золотой цепочке висел золотой кулон-кораблик, тот самый «Щедрость». Ее, Стеллин кулон, подарок ее матери.

Глаголевские руки неудержимо потянулись к кулону.

— Это мамин! — отшатнувшись, закричала Стелла Викторовна. — Это мне мама подарила, это не твое, негодяй!

— Продай, — прохрипел Глаголев умоляюще. — Квартира, вещи — вам с ним, магнитофон этот, сумка… Еще потом дам… потом… Ну же! Скорее!

Бледная перепуганная Стелла Викторовна, пятясь, мотала головой.

— Ничего нам не надо от тебя, ничего!

И вдруг смолкла и лишь тихо вскрикнула, когда Глаголев сдернул кулон с ее шеи. Лицо Глаголева было страшно.

— Я купил, — клекочущим голосом выговорил он, — я его у тебя купил. На свои, на все то, что оставляю тебе. Я купил на свои, поняла? Повтори!

— Купил… на свои… на все, что… — Стелла Викторовна торопливо кивала, с ужасом глядя ему в лицо.

— Спасибо тебе!

Он помчался назад, сжимая в кулаке золото. Он не помнил, как снова оказался в той комнате.

Смоляна, корчась, стояла над контейнерником, пасть которого была распахнута.

— Ванечка, — стоном выговорила она, достал? На свои? — Ладонью она зажимала запястье левой руки, той, с браслетом, изо всех сил сопротивляясь чему-то страшному и неведомому. Ее сгибало и корежило, она вскидывала голову с незрячими глазами и роняла ее.

— Са-ам, — стонала она, — сам, скорее… Сначала — металл, неважно сколько!

Ванечка швырнул кулон в контейнерник, мгновенно затем буханки — две ли, три ли? — он не помнил. Тут только глянул он в проем.

Девочка стояла вплотную к барьеру и махала им рукой.

Экран дрожал. Волнистые полосы пробегали по нему, растягивая, сминая изображение.

Экран неуклонно, неотвратимо темнел.

— Ско-ре-е!..

Щелчок. Золотой Ванечкин шар упал ему в ладони, точно ощетиненный миллионами тонких игл.

Смоляна протянула было к нему сцепленные. замком руки, пытаясь вывернуть, подставить под шар ладонь той руки, в запястье которой она вцепилась, и заплакала бессильно.

— Не могу, Ванечка! Я не могу держать хронореле…

— Я сам! — Глаголев с шаром шагнул к тускнеющему экрану.

— Нет! — прохрипела она. — Ва-неч-ка!..

Он не оглянулся. Руки его лизало, глодало зеленое пламя проема, этого, как его… темпорального барьера. На миг в глазах потемнело от боли, и вдруг боль пропала. Он впихнул свой золотой шар в стремительно тускнеющий проем и, разжав ладони там, на той стороне, рванул руки назад. Чувство было такое, словно вырвал он их из стены. Из этой стены с грязными клочками обоев — цветочки в вазочках, — на которых отчетливо отпечатались две бесформенные кляксы засохшей крови.

На руки свои Глаголев взглянуть боялся.

Смоляны в комнате не было. Как она там?

«Ва-неч-ка!..» — вспомнился ему последний ее крик, и, съехав спиною по стене, он заплакал в изнеможении и тоске, всхлипывая, качая опущенной головой. Потом он посмотрел на свои руки — на свои огарки без ногтей и без кожи, черные до середины предплечий…

Слез уже не было. Он посмотрел на рюкзак, на буханку, лежащую на полу, до которой можно было дотянуться ногой. Дотянулся, и подвинул ее к себе, и локтями поднял и поставил в колени. И так, сидя на полу, принялся откусывать от этой буханки. Он откусывал, вскидывал голову и жевал, и глотал с закрытыми глазами, и опять наклонялся, и наклонялся все ниже, доедая этот хлеб до конца.

И он думал, что потому он хочет есть и может есть сейчас, что последний шар, последний хлеб все-таки попал в руки той девочки, того блокадного ребенка в шали и валенках.

И еще потому он может есть, что не погибла Смоляна — объективный сборщик фактов, историк из будущего, отдававшая жизнь за «их подробности». А если это так, то бог с ними, с руками, с экспедициями, со всем тем, что ждет его теперь.