Олег Тарутин: Каким его запомнили

— Машенька что… Машенька — его преемница… — вовсе уж для меня непонятно отвечал Иван Семенович. — Машеньку теперь то же самое ожидает. То же самое и ей предстоит… Только вот когда? — тоскливо бормотал мой сосед. — Запретите ей ходить сюда, Григорий Никитич! — горячо воскликнул он вдруг, схватив хирурга за руку. — Запретите и все! Вы тут главный, вас она послушает! А коли уж придет, — сникнул он, — так хоть обследуйте ее! Послушайте ее, а? Лекарства новые или еще чего…

— Мистика! — свирепым шепотом отвечал дед Гриша, вырвав руку из пальцев Ивана Семеновича. — Хреновина это, милорд! Ясно?

Иван Семенович молчал печально.

— Снимали ей в прошлый раз кардиограмму, — смягчившись, сказал дед Гриша. — Глузин сам смотрел по моей просьбе. Прекрасная кардиограмма. Отклонений никаких. Дай бог каждому. А почему, собственно, должны быть отклонения? Молода, здорова. Она ведь, кажется, спортсменка? На этих штуковинах гоняет… на мотоциклах? Идеально здоровая девица, если не считать перелома голени, уже зажившего! Что ж вы, голова, ее отпеваете? Новичка вон расстраиваете?

Дед Гриша кивнул в мою сторону, впервые, кажется, за все время разговора осознав мое присутствие.

— Это все пока, — тоскливо проговорил мой сосед, — это пока у нее все в порядке. И у Геннадия Павловича вначале здоровье было — дай бог каждому…

— Ну, знаете, все мы на этом свете пока, ехидно вставил дед Гриша. — И я, и вы, и все прочие. Тут уж, милорд, ничего не попишешь — закон природы.

— Но почему, почему не мне передалось это? — еще тоскливей и непонятней проговорил Иван Семенович. — Не мне, старику, передалось, а Машеньке! Ведь ей жить надо, детей народить, вырастить, а теперь…

— Ну, опять-за рыбу деньги! — безнадежно махнул огромной своей лапищей хирург. — Фантаст вы, Иван Семенович, фантаст! Только уж, извините, никак не научный! Ладно, надоела мне эта ерундистика. В среду начнете потихонечку расхаживаться, пора. Вот так!

Крякнув, дед Гриша поднялся с койки и двинулся к двери.

— Кардиограммку ей снова бы, а? — просительно проговорил вслед ему мой сосед.

Тот, не оборачиваясь, коротко кивнул белошапочной головой и вышел из комнаты.

Иван Семенович повздыхал, повозился на своей кровати и затих, уставившись, по своему обыкновению, в стык стены и потолка.

Я лежал и размышлял над странным этим разговором, суть которого была для меня темна. Я догадывался, что этот самый, как его — Геннадий Павлович, видимо, и есть тот умерший посетитель, сослуживец Кошкина. А кто такая Машенька, при чем тут она? И что могло ей передаться такого опасного, такого вредного для сердца? И от кого? От Геннадия, что ли, Павловича, от посетителя? Действительно — мистика…

Молодая, сказал дед Гриша, идеально здоровая мотогонщица, и что-то там у нее было с ногой.

Закрыв глаза, я старался представить эту мотогонщицу: на сверкающей металлом и краской мощной свирепой машине, в ярком гонщицком шлеме, с поднятыми на лоб очками, в перчатках с раструбами, в кожаном костюме с блестящими молниями. Сжатые губы, сосредоточенный взгляд. Вот она опускает на лицо очки, вот руки ее в крагах ложатся на руль, она врубает газ… Старт! Вздыбясь, рвется с места машина, летит вперед, в гонку, беззвучно взревывая, беззвучно стреляя выхлопом; мотается, рвется ветром каштановая грива волос из-под шлема, взвивается белый шарф за кожаной спиной, трепещет, вытягиваясь все дальше, и вдруг, при каком-то непонятном спаде ветра (ведь такая скорость!), опускается вниз и касается заднего колеса машины. И вот он касается спиц, и вот медленно (как же это при такой скорости?), медленно начинает наматываться на проклятые спицы, и все тянется и тянется, стягивается с шеи девушки, и становится все шире, и шуршит при этом: не как материя шуршит, а как бумага, потому что это уже и не шарф больше, а лента кардиограммы с параллельными рядами пиков и провалов.

И она, эта лента, натягивается меж колесом и шеей гонщицы, и девушка под этим натяжением откидывается все дальше назад, все еще не выпуская руля из вытянутых прямых рук в перчатках-раструбах, а кардиограмма чуть поворачивается в этом страшном натяге, то сужая, то расширяя параллельные ряды ритмов: пики-провалы, вершины-пропасти…

Стало быть, я уснул.

Потом наступил впускной день, особенно жданный всеми после долгого карантина по гриппу.

С утра я прямо-таки не мог узнать своего соседа. Иван Семенович подмигивал мне, пошучивал, громко напевал. На всю палату он рассказал лихой анекдот на медицинскую тему, а потом еще хлеще — на тему семейную, и хохотал вместе со всеми.