Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте [сборник litres]

— Приятно быть прозрачным, — весело согласился Бордман.

Казалось, лабиринт ничего не имел против того, чтобы они его покинули. Двигаясь к выходу, они сохраняли прежнюю крайнюю осторожность, но трудностей встретилось немного, а серьезной опасности никакой. Затем они бодрым шагом направились к кораблю.

Мюллеру выделили каюту на носу, наиболее далекую от кают экипажа. Он, казалось, принял это как естественный атрибут своего нынешнего состояния и не выказал никакого раздражения. Держался он замкнуто, уравновешенно, спокойно; на его губах часто играла ироническая улыбка, а снисходительно-презрительное выражение в глазах почти не исчезало. Однако он с готовностью делал все так, как ему говорили. Он уже продемонстрировал свое превосходство и позволял теперь все решать им.

Хостин и его люди суетились, занимаясь приготовлениями к отлету. Мюллер старался не покидать свою каюту. Бордман пришел к нему один и без оружия. Он тоже умел делать благородные жесты.

Они смотрели друг на друга через низкий столик. Мюллер молча ждал, лицо его не выражало никаких эмоций. После долгого молчания Бордман сказал:

— Я тебе признателен, Дик.

— Право, не стоит.

— Ты можешь меня ненавидеть. Но я выполнял свой долг. Как и парнишка. Как и ты вскоре исполнишь свой долг. Тебе все же не удалось забыть, что, как ни крути, ты тоже землянин.

— Жаль, что не удалось.

— Не надо так говорить. Это все пустые слова, ненужная поза. Мы оба слишком стары для этого. Вселенная полна опасностей. А мы делаем все возможное, чтобы их избегать. Остальное не имеет значения.

Он сидел довольно близко к Мюллеру. Довольно сильно ощущая его воздействие, он не позволял себе тронуться с места. Волна отчаяния, нахлынувшая на него, заставила его почувствовать себя тысячелетним стариком. Разложение плоти, распад души, тепловая смерть галактики… наступление долгой зимы… пустота… пепел.

— Когда мы прилетим на Землю, — деловито заговорил он, — я организую подробнейший инструктаж. Узнаешь об этих радиосуществах все то, что нам известно, хотя не сказать, что информации будет много. Потом тебе придется рассчитывать только на свои силы, на самого себя… Но уверен, что ты поймешь, Дик, что сердца и души миллиарды землян молятся за успех твоей миссии.

— К чему эти напыщенные слова? — спросил Мюллер.

— Есть кто-нибудь, кого ты хотел бы увидеть в порту сразу после посадки?

— Нет.

— Я могу прямо сейчас отправить просьбу. Есть люди, которые никогда не переставали любить тебя, Дик. Они будут тебя ждать, если я предупрежу их.

— Я вижу в твоих глазах, Чарльз, напряженность, совершаемое над собой усилие, — медленно произнес Мюллер. — Ты чувствуешь мое воздействие, и тебя это угнетает. Ты чувствуешь его нутром. Головой. Грудной клеткой. Твое лицо становится серым. Щеки обвисают. И даже если это убивает тебя, ты будешь продолжать сидеть здесь, поскольку таков твой стиль. Но ведь для тебя это ад, Чарльз. Если кто-нибудь на Земли еще не перестал любить меня, Чарльз, все, что я могу для него сделать, — это избавить от такого ада. Я не желаю никого видеть. Не хочу ни с кем разговаривать.

— Как тебе будет угодно, — сказал Бордман. Капельки пота свисали с его кустистых бровей и падали на щеки. — Возможно, ты передумаешь, когда окажешься поблизости от Земли.

— Я больше никогда не буду поблизости от Земли, — сказал Мюллер.

Он потратил три недели на изучение всего, что было известно об этих гигантских существах из другой галактики. По его настоянию он даже не ступил на Землю и широкой публике не сообщалось о его возвращении с Лемноса. Его поселили в одном из лунных бункеров, и он спокойно жил под кратером Коперник, передвигаясь, как робот, по серо-стальным коридорам, освещаемым симуляцией факелов. Ему показали все кубики. Продемонстрировали множество реконструкций во всевозможных сенсорных режимах. Мюллер все внимательно слушал. Старательно усваивал. Говорил он очень мало.

Люди избегали близости с ним, так же как и во время путешествия с Лемноса. Порой он целыми днями не видел ни одного человека. Когда его навещали, то старались держаться в десяти метрах или дальше.

Он не имел ничего против.

Исключение составлял Бордман, который заходил к нему трижды в неделю и всегда подходил почти вплотную. Миллер считал такое его поведение отвратительным. Бордман словно бы демонстрировал ему свое покровительство таким добровольным и совершенно ненужным погружением в дискомфорт.