Дмитрий Баюшев: Неисправимый [СИ]

Всё делалось в полном молчании, лишь тот, что с подушкой, азартно сопел.

Отец Михаил придушенно вякнул, выгнулся дугой и с непостижимой силой отшвырнул душегубов. Те разлетелись по углам, а странник встал, сказал отчетливо: «Господь вам судья», — и вышел.

Мерзавцы зашевелились, приходя в себя, застонали, заматерились. Больно всё же.

«Облажались, — сказал один из них, трогая зудящий затылок. Зашипел от боли, добавил, передразнивая: — Подушкой, чтоб следов не оставить… Топором надо было, лопатой. Артисты хреновы».

Никто ему не ответил.

Поднялись, покряхтывая, пошли вон из хаты. Странник, освещаемый луной, стоял у забора. А может, это и не странник был, а какой-нибудь куст с сохнувшей поверху белой тряпкой. Думать было некогда. Перепуганные насмерть налетчики драпанули так, что только пятки засверкали.

Если Варвасил, угнездившийся в России, достаточно быстро восстановил свою память и уже в твердом уме назвался отцом Михаилом, то Еллешт, попавший в тучную Германию, с месяц ходил в недоумках.

А всё потому, что у земного носителя Карла Фройта, давшего согласие на добровольную передачу тела, вдруг случился удар. В самое неподходящее время — в момент замещения.

Фройт, ехавший в автобусе якобы на лечение в Висбаден, сидел в мягком кресле, закрыв глаза и полностью расслабившись. Этого требовала надиктованная инструкция — не напрягаться. В сей акции у сорокапятилетнего рабочего Фройта был свой интерес. Жизнь складывалась ни шатко, ни валко, на троечку, семья развалилась, накоплений практически не было, доходы мизерные, а тут сразу и полная биография в зачет со списанием части негативной кармы, и гарантия, что в следующем воплощении он родится зажиточным и удачливым. Время рождения, скажем, богатый XXII век. Пойдет? Еще бы не пойти.

Фройт сидел в кресле и ощущал, как становятся ватными ноги, как отнимаются руки, как делается чужим собственное тело. Было радостно и тревожно, но вдруг в голове бухнул оглушительный колокол, перед глазами разлилась чернота, и Фройт помер. Вселяющийся в его тело Еллешт был застигнут врасплох. К сожалению, рядом не было кого-нибудь из Заместителей-прогрессоров, кто смог бы сыграть роль Настройщика Сознания и расчистить поле для нового разума. Собственный же Настройщик расконсервирован не был. Недооформившийся Еллешт оказался заблокирован в теле Фройта, где ему целый месяц пришлось выполнять низовую функцию Реаниматора, то бишь искусственно взбадривать внутренние органы, гонять кровь, дабы не застаивалась, регулярно прочищать кишечник. Работы было так много, что о какой-нибудь разумной деятельности не могло быть и речи. Месяц Еллешт прозябал в теле дебила, пока не сформировался до такого уровня, когда смог расконсервировать Настройщика. Дальше дело пошло веселее, но для этого пришлось прожить унизительный месяц.

Итак, мертвый Фройт со слабосильным Еллештом внутри сидел в кресле мчащегося в Висбаден автобуса, глуповато улыбался, а на рубашку изо рта струйкой тянулась кровь. Глаза его, выпученные, как у рака, налились красным, лоб и щеки побагровели.

Располагавшийся рядом толстый господин, нажравшись баночного пива, благополучно спал и ничего не видел. Всполошилась пожилая фрау, сидевшая сбоку через проход. Закудахтала, загалдела, привлекая к Фройту внимание.

Еллешт заставил тело вытащить из кармана платок, вытереть губы. Тело слушалось плохо, руки двигались рывками, невпопад.

Всем, кто видел это действие, стало не по себе.

Автобус остановился у ближайшего мотеля, где был пункт помощи. Здесь вялого безвольного Фройта помыли в ванной. По окончании мытья с Фройтом случился инцидент, так как Еллешт, хлопоча, по ошибке включил кишечник на опоражнивание.

Не нужно, наверное, объяснять, почему после этого Фройт очутился в веселом доме, населенном Бисмарками, Эйнштейнами и Шикльгруберами.

Фройта определили в одну палату с Пипером (Шекспир) и Клайном (Клара Цеткин). Кличку ему дали весьма игривую — Дристунчик.

Соседи были людьми тихими, задумчивыми, но до поры до времени. По какому-то внутреннему свистку в них просыпались исторические персонажи, и тогда всё менялось.

Шекспир, не знающий ни слова по-английски, начинал трещать, как сорока, рифмуя всё, что взбредет в голову, а Клара Цеткин говорил басом: «В каждой операции, товарищи, главное план. Сегодня мы составим план фрустрации ревизионизма». И садился писать, водя пальцем по столу, так как не имел ни бумаги, ни ручки. А Шекспир ходил в это время по палате и бубнил: «Селедка — сковородка, ботинок — подсвинок, стул — караул…».