Дмитрий Баюшев: Неисправимый [СИ]

Ноги между тем несли его прочь из леса и вскоре вывели на шоссе. Они, ноги, похоже, хорошо знали эти места.

Он зашагал по гладкому асфальту, но так было медленно, и он побежал. Серое полотно удобно ложилось под кроссовки, но и так было медленно. Он прибавил скорости, потом еще. Деревья так и замелькали. Ногам стало тепло, кроссовки нагрелись. Ничего, пусть терпят, они для этого и предназначены.

Если бы кто-то посторонний смог увидеть этот бег в ночи, то наверняка счел бы себя сумасшедшим. В самом деле, скачет по дороге с сосредоточенным лицом этакий верзила и не просто скачет, а летит пулей, делая в час не менее трехсот миль, и в каждый его скачок вмещаются ярдов пятьдесят. С ума сойти.

Он влетел в городок, освещенный фонарями, причем освещение это показалось ему каким-то неприятным, гнойным, и здесь у первых домов начал гасить скорость. К одноэтажному особняку он подошел уже нормальным шагом. Кроссовки пованивали горелой резиной, и он их снял, оставшись в носках. Правда, и от носок тащило, но уже не так.

Почему из всего многообразия разнотипных особняков был выбран именно этот, он не знал.

Подошел к открытому окну, заглянул — на кровати лежала спящая женщина. Через другое окно, тоже распахнутое, он увидел маленькую девочку, которая раскинулась на белоснежных простынях и тихо посапывала во сне. Прочие окна были закрыты.

Он обогнул дом, вошел в подсобку, вынул из шкафчика запасной ключ и открыл им кухонную дверь. Всё это уже делалось когда-то раньше, поэтому сейчас совершалось автоматически.

Ноги понесли по длинному коридору в кабинет. То, что это кабинет, было яснее ясного. Книги на полках, двухтумбовый стол, компьютер на столе.

Он заглянул в настенное зеркало. Ну и мурло: глаза заплыли, остались щелочки-амбразурки, переносица распухла, а лоб — сплошной синяк. Отменный видок, угрюмоватый, прямо хоть сейчас на роль упыря.

В столе должны быть документы. Вот они, на имя Тома Лоу. На фотографии бравый битюг, несколько смахивающий на того, что отразился в зеркале, но, разумеется, много симпатичнее. Приветливее, что ли, раскрытее.

Значит, он Том Лоу.

Скрипнула дверь и зажегся верхний свет, сразу наложивший на окружающие предметы противный серый оттенок.

В дверях стояла маленькая девочка, та самая, с белоснежных простыней. Она была в розовом пеньюаре, васильковые её глаза внимательно изучали Тома. Малышка ничего не говорила, просто смотрела и молчала, налаживая какую-то одной ей известную незримую связь, потом молча повернулась и убежала, легко шлепая босыми ножками. Том понял, что нужно уходить.

Положив документы в карман, он выключил свет и вышел тем же путем, которым пришел.

Вбивая ноги в кроссовки, он смотрел на покинутый им особняк, на бывшее своё жилище. Что-то, наверное, должно было шевельнуться в сердце, вызвать какие-то ассоциации, зацепившись за которые, можно было бы выйти на истину, но нет, не шевельнулось.

В распахнутом окошке появилась вдруг маленькая девочка, помахала ладошкой, послала воздушный поцелуй и скрылась в глубине комнаты.

«Ну, вот и всё, — подумал он. — А что, собственно, всё? Ведь ничего как бы и не было. Это же так легко — прощаться с тем, к чему не привязан».

Он и не заметил, что, разговаривая сам с собой, уже шагает прочь от своего бывшего дома.

Откуда явился этот странник, никто не знал. Вчера еще лачуга Онуфрия Ёлкина на краю Шептуновки, заколоченная досками пару лет назад после того, как Онуфрий, местный бобыль, преставился, была пуста и завешана внутри паутиной, а уже утром оказалось вдруг, что доски сняты, стекла вымыты, дорожка и крыльцо подметены, и что в самой избушке обретается человек, которого иначе как странником не назовешь. Одет в хламиду из мешковины до пят, волосы до плеч, пегая в седину борода до пупа, на бронзовом лице под выгоревшими бровями пронзительно голубеют глаза. Ходит со здоровенной клюкой. Странник и есть.

Назвался Михаилом.

Дело было в набожном Подмосковье, и к отцу Михаилу отнеслись с пониманием, не погнали прочь, как какого-нибудь приблудного бомжа. Более того, уговорили местного участкового не трогать отца, пусть себе поживет.

И Михаил на добро немедленно ответил добром, вылечил мальчонку Петьку, который заикался, как помешанный. Беда эта превратила Петьку в злостного матерщинника, мат, как ни странно, преодолевал трясину заикания много легче, чем культурная речь.

Так вот, этот Петька, столкнувшись нос к носу с шествующим к водной колонке Михаилом, заявил: