Любен Дилов - Научная фантастика

Извини меня, я опять не знаю, что говорю.

Постой, я отвлекся, а ведь я хотел тебе сказать, что чувствую, слышу, ощущаю , — правда, еле заметно — глубокую бездну гремящего в твоем письме водопада, бездну неожиданного, неподозреваемого, неоткрытого, чего и представить себе не могу… Неужели правда, что где-то есть и такой мир? Мир — совершенство… Вот тебе, например, не нужна еда, которую нужно добыть и приготовить; вода, которую надо дезинфицировать прежде, чем пить; воздух, который приходится вдыхать и выдыхать восемь раз в минуту, чтобы не умереть; не нужны деньги, одежда, квартира, машина, дачный участок, паспорт, служебное удостоверение, проездной билет… постой, посмотрим, что еще у меня есть в карманах… ага, ключи, пропуск в киноцентр, расческа, квитанция на заказное письмо, жевательная резинка, записная книжка с номерами телефонов (две трети зачеркнуты), блокнот для гениальных идей (пустой), второй блокнот, куда я записываю долги и книги, которые дал почитать; жировки за электричество, воду, паровое отопление, алименты… снотворное… да, и снотворное, плюс ко всему!.. позеленевший пятак на счастье — нашел на улице, смятый автобусный билет, на котором записан чей-то номер телефона… и особая пыль вроде ворсинок, которая копится сама собой… Все. Изо всей этой вавилонской башенки тебе ровно ничего не нужно. Счастливец! А счастлив ли ты в самом деле? Совершенен ли? Нет, этого я бы не сказал.

Знаешь, что нужно для полного счастья? Надо уметь примиряться, научиться прощать им всем — Феллини, Бергману, Михалкову, Бобу Фоссу, — что они создали фильмы, которые куда лучше, до отчаяния лучше, чем твои. И еще — уметь не завидовать (даже благородной завистью) какому-нибудь еще безбородому, несмотря на пышную растительность на щеках, и никому не известному режиссеришке за тот или этот кадр, за такой, а не иной взмах монтажных ножниц, за еще не изношенные борьбой и поражениями глаза, нервы, тестикулы… и, — что, наверное, самое трудное, — научиться не толкать себя к пропасти нового гибельного полета, не требовать от себя большего, чем можешь… не стремиться к тому, чего, может быть, тебе вовсе не дано… вот так, просто смириться! с тем, что многого тебе никогда не достичь… А кто на это способен? И можно ли этому научиться — где-нибудь, когда-нибудь; и надо ли вообще, чтобы было можно, или не надо? Эх, знал бы ты, до чего мне необходимо понять, каким образом вы решили этот мой последний злодейский вопросец… Как, в конце концов, на него ответили… потому что, признаться, сам я ответа не нахожу — и ныне, и присно, и во веки веков?

Твой Камен Васев

P.S.: Хочу еще раз напомнить: не заставляй человека ждать дольше, чем позволяют его силы и судьба, — на это он еще не способен.

К.В.

P.P.S.: А фильм о тебе я сделаю, вот увидишь!

ММПП 4-12-20-28

Я надеялся, что хотя бы старость моя будет спокойной. Что придет время, когда я уже не смогу крутиться на съемках, ночевать под открытым небом и забывать, в каком классе учится сын. Когда, наконец, научусь видеть, что небо синее просто потому, что оно небо, а не потому, что олицетворяет меланхолию; а трава зеленая потому, что она трава, а не потому, что вслед за кадром с лужайкой кто-то неизлечимо заболеет. Вот на что я надеялся… но — увы!

Проклинаю — и благословляю — тот день, когда увидался чуть ли не на улице со старым приятелем Генчо; я принадлежу к тем немногим, кто позволяет себе так его называть, для остальных он уже давно „товарищ Евгеньев“; и он внезапно — но совсем не между прочим — предложил мне написать книгу. Хорошо помню наш разговор; он даже не выждал, стану ли я торговаться, а тут же выложил самый сильный козырь. „Это твой долг перед нами всеми, — пробубнил он серьезным басом. — И совесть никогда тебе не простит, если ты ее не напишешь, помни мое слово!“. Не знаю, совести ли я испугался или что другое заставило, — но дал согласие. Работаю как каторжник: с восьми до двух стучу на машинке, потом готовлю материалы на следующий день. А конца все не видно.

Единственный светлый луч — и потому я снова напоминаю о себе — тоненькая стопочка полупрозрачных слипшихся листочков, которую я обнаружил в груде бумажного хлама, накопленного годами; трудно поверить, что весь этот хлам собирал я сам. Я вспомнил о Вас, но адрес Ваш давно затерялся, и хорошо, что в том же „авгиевом архиве“ нашелся черновик моего старого письма. Я испытал сильное и глубокое желание снова написать Вам; пожалуй, у меня нет большего долга, чем написать эту страничку…