Илья Хоменко - Поднебесник

Минуты тянулись невыносимо медленно, будто взбираясь на скалистую гору. Андрей посмотрел на часы. Было уже около двух. Прошла целая вечность. Камень, на котором он сидел, вытягивал из него тепло, ни капли им не согреваясь. Казалось, он запустил свои твердые мертвые руки Андрею в живот и в грудь. Там все словно онемело.

Толпа была безмолвна и неподвижна. Кто-то где-то тихо стонал. У кого-то на руке часы мелодично вызванивали четверти каждого ушедшего часа. Со всех сторон над ними, словно придавленными к земле нечеловеческим грузом, возвышались четкие силуэты охранников, размалеванные камуфляжем глыбы бронемашин смотрели на них бездонными глазами энергетических пушек. Голос в который раз рассказал им о победе народной революции, о том, до чего все собравшиеся на этой площади плохие, о том, как предали их бывшие хозяева, не уничтожившие вовремя архивы и шифры (они понимали, что вы — мусор! Им было на вас наплевать!), и еще о том, как ловко их обманули, послав каждому приказ по резервному каналу экстренной связи. Рассказал и замолк. Он был очень болтлив, этот голос из репродуктора. Но ни словом не обмолвился ни разу об их будущем. Андрей понял это так: будущего у него нет.

Резкий спазм в желудке едва не сломал его пополам. Он побоялся, что не сможет сдержать приступа рвоты и забрызгает всех вокруг. Проклятый организм, отравленный когда-то на неизвестно во имя чего гремевшей войне, отказывался повиноваться. Очень хотелось пить. В кармане он отыскал сигарету с ментолом и несколько спичек. Он знал, что такая сигарета могла ослабить симптомы обострившейся от холода и нервного напряжения болезни. Но, посмотрев на окружающих его людей, на женщину, что падала на колени — она была теперь совершенно синей — Андрей не захотел окуривать их ядовитым дымом. Подтянул под себя свитер, прижал колени к животу, зажмурился. И приступ скоро прошел.

Огромное пятно площади Свободы великолепно просматривалось из рабочего кабинета верховного правителя города. И, если бы господин верховный правитель надумал, отодвинув массивную штору, присесть на подоконник и посмотреть сквозь непробиваемое стекло этого самого главного городского окна вниз, то он непременно увидел бы огромный разноцветный ковер, сотканный из тысяч празднично одетых людей. Увидел бы четкие цепочки окружающих этот ковер солдат, спичечные коробки бронемашин. И, наверное, удивился бы страшно и нажал на кнопку, вделанную прямо в лакированную столешницу, и спросил бы строго, что там, собственно говоря, на площади за безобразие в праздничный день происходит. Но все дело в том, что некому было бы ответить сегодня на этот вопрос. Да и подойти к окну своего кабинета господин верховный правитель никак не мог. Не до ерундовых разговоров ему в этот день было. Так что голос из громкоговорителей, развлекавший собравшихся на площади, совсем не преувеличивал. Этой ночью в городе произошла настоящая, хотя и тихая революция. И, естественно, не нужны никому утром наступившего дня сделались те, чьими усилиями не удалось ночные события разгадать и предотвратить. Некоторые революции, правда, успешно пользуются тайными услугами тайных агентов уничтоженных антинародных режимов, свергнутых тираний. Но это, если по совести, не революция, а недоразумение. Ни одна уважающая себя хунта на такое унизительное сотрудничество никогда не пойдет, конечно.

А площадь все сидела на корточках и боялась пошевелиться. А время все наматывалось и наматывалось на бесконечный клубок ожидания. Было уже около трех. Десантники охраны дважды сменялись. Наконец, громкоговорители вновь ожили, опрокинув на головы присутствующих чей-то отрывистый не то лай, не то кашель, и Андрей понял: начинается. Толпа ожила.

«Встать! — скомандовал голос. — В колонну по четыре стройся!» Он еще отдавал какие-то приказания, объясняя, где именно должна находиться голова, а где хвост колонны и что ожидает того, кто попытается в суматохе построения улизнуть. А каждый подумал: «Сейчас погонят куда-то». И у каждого в голове мелькнуло: «Единственный шанс». А потом загрохотали, залязгали гусеницами бронечудовища, надвинулись, как псы, сгоняющие непослушное стадо — и стало ясно: ничего не получится. Придется идти, куда велят. У огромного замороженного многочасовым сидением на ледяной брусчатке организма человеческой массы пропала, так и не оформившись во что-то осязаемое, всякая воля к сопротивлению. Овладевший многими невыносимый, животный страх так и не превратился в шумную панику, родственницу бунта.