Илья Хоменко - Поднебесник

Староста их курса, красивый юноша, как-то странно смотрит на него, проходящего мимо. Староста очень любезен и мил, недавно они долго спорили с ним о некоторых нюансах использования методов структурного анализа для исследования древнейшей истории. На старосте — новенькая, но не студенческая и не военная форма. Пилотка под погоном. Да нет. Это не староста. Это тот же самый молодой человек, который сейчас роется в бельевом шкафу, отыскивая оправдание своему визиту. Какие оправдания? Это же винтик, деталь машины, не более…

Армия. Космический флот. Девятый отсек рейдера «Беспощадный». Боевая часть номер четыре. На мониторе тает газовое облако, в которое превратился только что космолет, пытавшийся нарушить границу.

— Беженцы, наверное, прямое попадание, мать твою, — в четверть голоса говорит, задвигая стеклянный намордник гермошлема, мичман и размазывает по лицу пот. — Опять народ погубили…

У Стинов молчит. Он — рядовой. Его дело — не отрываясь, следить за приборами, контролирующими работу силовых установок корабля. Что он и делает. Не он отдавал приказ. Не он нажимал на центральном посту кнопку боевого импульса. Год пролетит быстро, потом еще год, потом еще. И он снова вернется на студенческую скамью и забудет об этом дне, потому что он ничего не мог сделать, потому что все это — только иллюзия, сон и этого дня не было, а была только минутная слабость и желание толкнуть ладонью все четыре тумблера аварийной остановки реактора, и тут же повиснуть в невесомости, зная, что корабль их тоже висит сейчас, потеряв ход, управление и возможность вести огонь, мирный и беззащитный, как детский воздушный шарик. Толкнуть тумблеры, а потом пойти под трибунал, но он это желание подавил, и никто ничего не заметил. На экране тает газовое облако, а боковым зрением У Стинов видит, что оператор резервного блока управления внимательно наблюдает за его лицом. Оператор почему-то без скафандра, на нем новенькая темно-синяя форма, пилотка под погоном и на губах у него странная немного фальшивая улыбка.

И снова университет. У Стинов — уже бакалавр. Идет заседание кафедры. И…

Это последнее воспоминание вцепилось У Стинову в горло, не отпускало. У Стинов не хотел его, он сопротивлялся ему как мог и загнал-таки его назад, в темноту подсознания, и оно ушло, оставив после себя чувство чего-то непередаваемо мерзкого, грязного и вместе с тем ощущение, что вечный нестареющий молодой человек с пилоткой под погоном и в тот раз остался вполне им доволен.

«Не тому учился, не тому учил, не с теми воевал и всегда боялся, боялся. Боялся и хотел быть подальше от них. А они все равно подвели моей жизни свой итог. Все похоронил, от всего из-за них отказался, кроме дрожи, кроме глушащего все человеческое животного страха ничего не было. Думал, это спасет. А они все равно пришли. Не зря, значит, боялся. То есть нет. Раз так, то выходит, что боялся я их зря. Раз все так кончается, значит, все было напрасно, всю жизнь прожил, словно в кошмарном сне, приснившемся по ошибке. Потому что всегда трепетал перед теми, кого ненавидел».

Мысли эти обжигали, будто кипящий дождь. Да. Конечно! Конечно, он их ненавидел, ненавидел, хотя даже самому себе в этом не смел признаться. То, что он трус — он знал, то, что может предать из-за этого, выручая себя — тоже знал, и мог сказать сам себе в минуту, отравленную водкой и горечью безнадежности: «Ты трус, ты предатель». А вот ненависть никогда не находила выхода в словах, никогда не оформлялась во что-то конкретное и осязаемое, но всегда жила в нем рядом со страхом, и была сильнее этого страха, но страх не всегда побеждал, потому что У Стинов всегда был на стороне страха, а не на стороне ненависти. А теперь вот за ним пришли, уже поздно что-то менять, и когда на него наденут наручники и поведут, то в глазах у него опять будет стоять страх. В этом теперь никакого смысла, но глаза его не привыкли выплескивать во врагов ненависть, проклятые коровьи глаза… Что, что?

— Добрый день, говорю, господин профессор! — Сосед, занимавший четыре комнаты на втором этаже, контр-адмирал в отставке т'' Завацкий протягивал ему руку, и пальцы на ней чуть подрагивали, но лишь только потому, очевидно, что рука долго висела в воздухе, а У Стинов ее не замечал, как не заметил и возвращения соседа с его ежедневной неторопливой прогулки.

— Здравствуйте, адмирал, — У Стинов через силу ему улыбнулся. — У меня, вот видите, неприятности, так что, может, вам лучше…

— А я это сразу понял, как увидел машину на площадке и двух гамнюков в штатском у входа. От одного, кстати, действительно пахнет дерьмом. Господин обер-ротмистр, смею надеяться, в мои апартаменты вы своего поганого рыла еще не сунули? — безо всякого перехода обратился он к молодому человеку, который, оказывается, уже спустился со второго этажа и смотрел на т'' Завацкого удивленно, с большим интересом.