Илья Хоменко - Поднебесник

— Если бы мы с вами оказались на одном корабле, — т'' Завацкий выговаривал слова четко, будто отдавал команду эскадре атаковать, — если бы я точно знал при этом, что вы — это вы, вас ведь не узнаешь среди других, вы, как хамелеоны, то я бы приказал выбросить вас через шлюз. Без скафандра. Исполнение поручил бы добровольцам из числа отличившихся членов экипажа. Добровольцев нашлось бы много.

Тут произошло нечто странное. Громила, изучавший до этой секунды лицо т'' Завацкого так же тщательно, как до появления адмирала потолок и пол, поперхнулся и, давясь каким-то непонятным звуком, завертел головой, зажал себе рот ладонью. И лишь когда он вытащил большой клетчатый платок и вытер им губы, У Стинов понял, что этот очень высокий, очень сильный и очень тупой с виду человек, закашлявшись, побоялся брызнуть в лицо ему и т'' Завацкому слюной. И деликатность такая У Стинова почему-то вдруг поразила. Именно эта секунда запомнилась У Стинов у навсегда. И потом часто вспоминалась ему. Хотя многое другое из событий этого дня, может быть, куда более важное, прошло мимо его сознания, в памяти никак не отразившись.

Вновь зависла пугающая, опустошенная тишина, которую разбавляло лишь астматическое дыхание ветра в трубе никогда не зажигаемого камина. Время совершенно беззвучно склеивало секунды в минуты. У Стинов несколько раз автоматически задирал рукав и вглядывался в циферблат своего хронометра. Но вечное круговое движение светящихся стрелок, обычно такое понятное, превратилось вдруг для У Стинова в безумную, непостижимую, беспорядочную рулетку среди кабалистики ничего не значащих цифр, сочетание которых невозможно ни понять, ни запомнить. Великую тайну — как долго он сидит, сгорбившись над столом, — часы так ему и не открыли. Исчезла куда-то горечь о прожитой не так и не в лад жизни. Исчезло то странное оглушающее оцепенение, которое только что или целую вечность назад сковало его, превратив в дрожащую и не реагирующую ни на что мумию. Осталось только одно — страстное желание, чтобы все это как можно скорее кончилось, абсолютно все равно как. Если бы он знал, что нужно от него подручным молодого человека, он тут же, не сомневаясь ни секунды, отдал бы им эту вещь. Но он так и не понял, что же, собственно говоря, они ищут. И потому сидел молча. И прошло очень много часов или дней, прежде чем с лестницы на него обрушился шум торопливых частых шагов.

— Внимание, господа!

Молодой человек вскочил. Встал и громила, беззвучно, как шарик ртути, перелившись из поля зрения У Стинова ему за спину.

— Сюда, вниз, на стол! Камеру ближе, дайте крупный план! Впустите понятых, пожалуйста!

В комнате мгновенно стало тесно и трудно дышать. Как-то урывками, мельком У Стинов отметил:

— соседская домработница и садовник в измазанных землей сапогах как-то боком протиснулись к обеденному столу;

— который окружили со всех сторон обер-ротмистр и его соратники;

— от которого вежливо оттерли вставшего тоже т'' Завацкого;

— и на который один из производивших обыск (руки у него были в тонких синтетических перчатках, как у врача) бережно положил какой-то запыленный, красного цвета предмет.

Обер-ротмистр вздохнул. И, обернувшись, сказал вдруг негромко будто самому себе, но так, что все слышали:

— А все-таки мы с вами, господин т'' Завацкий, летим сейчас на одном корабле. Хотите вы этого или нет.

А потом уже громко, обращаясь к У Стинову, спросил, указывая на лежащий предмет:

— Это ваша папочка?

— М-м-моя. Так точно.

— Откройте, пожалуйста.

Тесемки переплелись в тугой неразрываемый узел, и пока У Стинов возился с ним, он окончательно утратил способность что-нибудь понимать. Память предательски услужливо подсказала ему призабытый шифр внутреннего замка. Замок этот щелкнул, и красная кожаная крышка папки откинулась.

Окружающий мир тут же заполнился бумажным шорохом, шелестом отдающих чужим рукам содержимое конвертов, и отлетел к У Стинову отброшенный воздушным потоком желтый от времени листочек: «Дорогой У! Не казни себя за то, что ты выступил и говорил обо мне… они любого заставят, я знаю…»

И тут же длинные тонкие пальцы молодого человека подхватили листок с выгоревшими строчками, аккуратно, как было, сложили его треугольником, не дав дочитать до конца (послание это было молодому человеку неинтересно), а вот У Стинов наизусть знал, что там было дальше — «письмо это сожги, прежние мои письма не храни тоже, это опасно, обнимаю, целую, люблю…». И он прокусил шатающимися зубами в платиновых коронках губу, не почувствовав ни боли, ни солоноватого вкуса во рту.