В Никольский - Через тысячу лет

Я чувствую рукопожатие Реи, поднимаюсь, как в полусне, и становлюсь рядом с моим спутником. Движение в зале усиливается, но тотчас же стихает, когда профессор Фарбенмейстер начинает свое приветствие. Я плохо его понимаю — необъяснимое волнение сжимает мне горло, туманит глаза. Наконец, профессор кончает. В зале снова слышен глухой гул голосов и тысячи рук поднимаются, приветствуя в свою очередь нас, пришельцев из далеких веков…

По-прежнему как в тумане, иду я на свое тесто, и глубокое, радостное сознание какой-то общности с этим новым миром наполняет все мое существо: я чувствую себя полноправным участником в великом строительстве жизни…

Я делаюсь гражданином XXX века. Появление Унаро. Я узнаю, что Унаро не безразличен Рее. Старая, но вечная юная история. Мое столкновение с Унаро и его гибель. Меня изгоняют — обратно в двадцатый век. Последнее прости Новому Миру.

Какой грустной иронией звучат теперь эти слова, когда я перечитываю их на страницах своих записок!.. «Полноправным участником в великом строительстве жизни»… Нет, не мне суждено быть этим строителем. Слишком много личного, старого и жесткого осталось еще в моей душе, чтобы я мог войти в этот светлый храм Нового Человечества…

Постараюсь рассказать все, как было. Буду краток. Радостно писать о победах человеческого гения, но тяжело говорить о своем собственном падении и ошибках. К тому же я не пишу повести о себе самом.

Из Механополиса вскоре мы вернулись все вместе в Европу. Рея не хотела расставаться с отцом, а я не мог жить без Реи. Профессора Фарбенмейстера мы надолго потеряли из виду. Счастливая, цельная натура! Он был совершенно счастлив в знакомой обстановке лаборатории, специально для него созданной для работ над усовершенствованием хрономобиля. Я также не оставался праздным, уйдя с головой в изучение современных двигателей и электрических машин. К моему величайшему горю, я не имею сейчас при себе сделанных мною чертежей и записок. Мне оставили только эти разрозненные листки — нечто вроде дневника, куда я заносил свои мысли и впечатления.

Часть дня, вместе с Фером, который также пристрастился к электротехнике, мы работали на постройке новой крупной электрической станции, где начальником оказался Унаро, знакомый мне по первым дням нашего пребывания в Новом Мире. Это был сосредоточенный, замкнутый в себе человек с резкими, властными чертами лица, со скупой и отрывистой речью. Фер и другие говорили мне, что его последние работы по трансформированию электрических волн должны создать переворот в технике передачи энергии. Возможно, что это была правда, но я менее всего мог быть тут судьей, так как мои научные познания — недурные для XX века, были абсолютно недостаточны в новой эпохе. Остаток дня и вечера мы проводили вместе, в доме старого Антея, ставшем и моим домом.

Время от времени вместе с Реей и Фером мы предпринимали далекие путешествия на небольшом аэронефе, которым я научился управлять не хуже Реи. Я постиг даже трудное искусство летания на белых крыльях, и вместе с толпой таких же крылатых существ носился над зелеными вершинами леса, взлетал под облака, плавно скользил над гладью озер… Какие ощущения несказанной свободы!

Я не помню, когда на нашем горизонте появился Унаро. Я с уважением относился к его работам и никогда даже мысленно не пытался ставить себя выше его. Говорю это совершенно искренно, чтобы быть справедливым к самому себе. И все-таки — мы оба не чувствовали друг к другу той симпатии, которая так быстро связывала меня с многими людьми Нового Мира. Скорее наоборот — иногда я ловил на себе тяжелый настороженный взгляд Унаро, который он тотчас же отводил в сторону, как только. замечал, что я смотрю на него.

К тому же времени я почувствовал какое-то необъяснимое изменение в отношениях Реи. Я все чаще встречал ее грустной и задумчивой, при чем на мои тревожные вопросы она отвечала или невпопад, или приводила разные мало убедительные причины.

Однажды, зайдя в ее комнату, я застал Рею в слезах. Ее великолепный мраморный барельеф, послуживший толчком к нашему первому сближению — лежал разбитый на каменном полу мастерской. Широкая трещина разделяла обе фигуры, в страстном порыве когда-то тянувшиеся к друг другу. Что это — невольно подумал я — мрачное предзнаменование, или случайность? Все реже делались наши прогулки по воздуху. Каждый раз, когда я звал с собою Рею, она находила предлог, чтобы остаться дома, ссылаясь на работу в лаборатории. В один из ясных осенних вечеров, после того, как Рея, по обыкновению отказалась мне сопутствовать, я решил лететь один, но неожиданно начавшийся ветер с дождем заставил меня очень скоро вернуться домой. Из мастерской Реи ко мне донесся ее радостный смех, которого я не слышал уже много недель. Так смеялась она когда-то, — в те дни, когда я приходил к ней, еще до нашего первого путешествия на аэронефе…