Юлия Латынина - Клеарх и Гераклея

Митрадат и Клеарх поскакали за Масхеем прямо с псами и доезжачими; тот, узнав о новости, успел укрыться в доме Оронта. Челядь окружила дом, и Клеарх послал сказать: «Как бы царь не разгневался на самоуправство своего зятя». Оронт подумал и выдал Масхея.

— Ну и как ты себя чувствуешь? — спросил Клеарх, когда Масхей предстал перед ним и Митрадатом.

— Так же, как ты себя чувствовал вчера.

— Что же мне с тобой делать, — спросил Митрадат, — ведь если бы царь послушался твоего вчерашнего совета, он бы погубил царство?

— Оставим это, — ответил Масхей. — Ты ведь победил меня шуткой, а я сказал правду, потому что правда — это то, что выгодно государству. А твое хорошенькое личико и тот случай, что правит историей, погубили вчера страну.

— Что же мне с тобой делать, — спросил опять Митрадат, — ведь если бы царь послушался твоего вчерашнего совета, то и твой сад был бы твоим садом, и мой сад был бы твоим садом?

— Знаешь, — сказал Масхей, — лучше оставь мне и дом мой, и сад, потому что я еще понадоблюсь царю; а я теперь больше всех людей на свете ненавижу Оронта: ведь и вчера я из-за его трусости лишился ушей, и сегодня он меня выдал, как игрушку.

Митрадат на это ничего не ответил, а поднялся и вышел, оставив Масхея в сильном беспокойстве.

Вечером Митрадат пировал с друзьями. Те, узнав, что Масхей еще жив, начали спорить, и все они расходились во мнениях о способе казни. Митрадат смеялся вместе со всеми, впрочем, он был сильно пьян. Под утро он воротился в свои покои и лег на лохе, а раб стал стаскивать с него сапожки.

— Скажи-ка мне, Эфраим, — спросил Митрадат, — если случай правит историей, почему он с недавних пор ненавидит персов?

Раб замешкался и не знал, что ответить; Митрадат поднял ногу и ударил его изо всей силы в грудь; раб отлетел к стене, а потом пополз снимать второй сапог.

Ввиду скверного состояния филодемовой рукописи, а также ограниченности журнального пространства автор перевода выпустил четвертую главу, касающуюся десятилетнего пребывания Кпеарха при персидском дворе.

Глава эта наполнена, сколь можно судить, самыми гнусными интригами. Отчасти касается она и исторических событий, как то: заговора царевича Дария и греческого посольства, прибывшего в Сузы в 367 г. до н. э.

Что касается царевича Дария, то тот был провозглашен царским соправителем. Но не прошло и года, как Дарий был обвинен в заговоре против отца и казнен на его глазах; палач дрожал от ужаса, перерезая ему гордо. Вдохновителем заговора называли Тирибаза, а доказательством тому была смерть его по приказу царя. Некоторые полагайте, что царству пришел конец, если такие люда, как Тирибаз, участвуют в заговоре против царя. Некоторые полагали, что царству пришел конец, если люди, не причастные ни к одной из партий, становятся игрушками в руках обеих. И все поражались сумасбродству царевича, ибо самому Дарию, уже провозглашенному наследником, заговор был ни к чему, зато разоблачение такого заговора было на руку второму сыну царя, Оху, любимцу Парисатиды.

Что касается греческого посольства, то автор, по обыкновению, клевещет на эллинов и выставляет дело так, будто главный в Греции город — тот город, что получает деньги от царя, и что деньги эти получал то город Афины, то город Спарта. А когда третий город, Фивы, разбил спартанцев, то в Греции стало не два главных города, а три. И тот человек, который разбил спартанцев, Пелопид, приехал просить у царя те деньги, которые раньше шли Спарте.

И хотя к самому Пелопиду автор, уважая традицию, относится чрезвычайно почтительно, все же он изображает историю так, будто в Сузах, во дворце с серебряною кровлею и с золотыми балками, крутыми, как солнце, на греческих послов обращают не больше внимания, нежели на каких-нибудь саков или массагетов; притом же и демократию, столь подозрительную в его глазах, он не признает достоянием одной Европы и утверждает, что на другом конце Ойкумены, за Гангом, есть также полисы, именуемые «гана», а в них тираны, именуемые «раджа».

Как известно, посольство 367 г. окончилось унижением Афин и Спарты и торжеством фиванца Пелопида, и Фивы на некоторое время стали гегемоном Эллады. По Филодему, конечно же, выходит, будто царь, приняв сторону Фив, исходил вовсе не из выгоды царства, а был игрушкою в руках бесчестных и самовлюбленных царедворцев.

Впрочем, автор рассказывает не о том, как был заключен мир, а о том, как Клеарх отомстил афинскому послу Тимагору, чье письмо когда-то привело к его изгнанию из Гераклеи, и как Тимагор получил от Клеарха пирог с угрем и действительно кусал себе локти с досады, что не попросил большего. Сам же Тимагор, которому сограждане с досады приписали неудачу посольства, был казнен народом за жадность по возвращении в Афины. Его товарищ предъявил уличающие его письма, и ни одно имя не произносилось в Афинах с большим отвращением, даже имя Писистрата или Гиппия.